Мартовские колокола

— Советы? Советы, пожалуй, имеется, дражайший Модест Павлович. — сжалился Корф. — И как раз в пределах ваших возможностей. Видите ли, на днях в столицу должен прибыть некий очень интересный господин. В ваших картотеках он не числится, но поверьте — человек это крайне опасный и как раз специалист по такими вот необычным способам покушения. Не могли бы вы организовать за ним присмотр? Вот, Яков Моисеевич вам всё сейчас подробнейше и объяснит. Давайте, Яша, прошу вас…

Яша вздохнул, опасливо покосился на жандарма. Потом порылся в тощем бюваре, который с некоторых пор таскал с собой постоянно и выложил на столик несколько листков. Сверху он бросил несколько высококачественных цветных снимков.

— Вот, господин.. — э–э–э… ротмистр, да? Так вот, господин ротмистр, это и есть наш объект. Зовут Виктор, примерно двадцати пяти лет. Сейчас он, как и сказал Евгений Петрович, в Москве, но в самое ближайшее время. Только Вот что… вы сможете найти для этого дела таких людей, чтобы вопросов лишних не задавали?

— Чтобы вопросов не задавали, говорите? — озадаченно переспросил Вершинин. — Ну, вообще–то у меня есть своя группа. Люди верные, надёжные, я им вполне доверяю. Но мне хотелось бы знать, в чём, собственно дело?

— В чём? — переспросил юноша. — Видите ли, может статься, что этого господина придётся втихую взять и провернуть с ним.. одну комбинацию. Как бы вам объяснить… своего рода, обманная игра… — и тут Яша он умолк, встретившись глазами с Корфом — барон смотрел на Яшу ласково–понимающе, и в глазах его читался вопрос: «Ну–с, милый друг, что ты на этот раз задумал?»

Глава одиннадцатая

— Это, знаешь ли, отвратительно, Артемий! — Голос Василия Петровича доносился из гостиной глухо, но Николка всё равно отчётливо различал слова. — Я не понимаю, как можно спокойно сносить даже мысль о том, что народ — то самый, о котором писал Некрасов, Салтыков—Щедрин, Пушкин, наконец — будет отставлен от самой возможности получить образование. И это — после всех тех шагов к свободе и уважению личности, что были сделаны в России в прошлое царствование!

«А дядя–то разошёлся не на шутку», — подумал Николка. Обычно в доме избегали разговоров о политике; исключения составляли те дни, когда из Петербурга приезжал старинный товарищ Василия Петровича по университету. Он служил в столице, в канцелярии обер–прокурора Святейшего синода. Бывая по делам службы в Москве, Артемий Лукич (так звали гостя) всё время останавливался у Овчинниковых. На то время, пока он гостил на Гороховской, запрет на политические разговоры в доме временно прекращал действовать, и Василий Петрович с удовольствием расспрашивал старинного приятеля о последних новостях из столицы. Это было тем более любопытно, что ведомство обер–прокурора, который и сам не чужд был когда–то педагогической деятельности, с некоторых пор активно вмешивались в вопросы ведомств по образованию.

Детей — Марину и Николку, — до таких бесед не допускали, безжалостно выставляя по своим комнатам. Вот и приходилось, как сейчас, напрягать слух, улавливая доносящиеся из гостиной голоса. Благо, труда это не представляло — в пылу дискуссии оба спорщика перестали сдерживаться и порой повышали голос.

— То–то господа революционеры отблагодарили царя–освободителя — бомбой! — Глухой, слегка простуженный басок — это уже Артемий Лукич. — Я, право, не понимаю тебя, Василий. Неужели ты до сих пор не понял, сколь разлагающе влияет порой на неокрепшие умы излишний либерализм, царящий в университетах? Про гимназии не говорю, там пока всё в порядке. Однако же Константин Петрович совершенно прав, когда говорит, что надобно остудить» российское общество, ограничив передвижение из неблагородных слоёв населения в разночинцы и студенты, которые и были главной движущей силой революционного подъёма предшествующих лет[75].

— Этот твой Победоносцев[76] одно только знает — тащить и не пущать! — кипятился Овчинников. — Право же, до смешного дошло. Еще тогда, после реформ о свободе печати, когда появились первые свободные голоса, смеющие критиковать власть — тут же полезли и запреты, и всякого рода ограничения. В ответ люди, которым дорого свободное живое слово, принялись над властью насмешничать, порой, признаем это, даже и зло. Да ладно бы только насмешничать — критиковать принялись, а то и указывать, что делать. Скандал! А в ответ — что? А то, что вместо здравого, рассудочного ответа на страницах тех же газет, которые, кажется, для того и созданы, чтобы вести дискуссии об общественной пользе — насмешники и критики дождались того, что их принялись хватать и ссылать. Конечно, те схватились за револьверы; а их стали вешать. Ответили взрывами. Вот так, голубчик мой, и докатились мы с вами от безобидной, в общем–то, Засулич[77] до Гриневицкого с Софьей Перовской[78]…

— Ничего себе — «безобидная» — было слышно, как гость раздражённо фыркнул. — Стрелять прилюдно в генерал–губернатора, да ещё в его же собственной приёмной — это, по твоему, безобидная? Так мало того, её ещё и оправдали за это…