Мартовские колокола

Глава первая

Поздняя осень. В ясные вечера тяжёлым багрянцем наливается закат в далеких перспективах проспектов. Только где их найти, ясные — под самый–то конец ноября? Вот и сегодня то дождь — мелкий, всеохватный, — то низкие тучи неожиданно разбегаются, допуская взгляд к кусочку пылающего закатом небосвода. И тогда багровым светом озаряются баржи с дровами и лодки обывателей на лилово–чернильной воде Екатерининского канала… листьев на мостовой давно нет — всё превратилось в бурую прель, сметено дворниками, залито дождями, сожжено в кострах… Расплавленной латунью пылают окна домов, а горбатые мосты удивлёнными бровями приподняты над берегами каналов.

И снова враз тухнет багровое вечернее великолепие — свинцовый полог дождя смыкается над городом и моросит, моросит, моросит…

Скоро уже стемнеет; вспыхивают ровные цепочки фонарей, вдоль серых туманных линий набережных. Скрипят уключины барказов, переваливающихся утками в стылых волнах. Туда, дальше, в холодный свинцовый простор Невы, мимо строгих колоннад мрачных дворцов, мимо неуютных для человеческой жизни громад зданий…

Геннадий поёжился, кутаясь в шинель. Что за ерунда видится, в самом деле! Чёрт бы побрал этот город с его мистикой упырей и утопленников и Ночных и Дневных дозоров, которые, как ни крути, а подходят ему куда больше чем Москве. В самом деле — поверишь, что сквозь дворы–колодцы бежит, перепугано озираясь, Раскольников с окровавленным топором за пазухой, и заходится где–то в рыданиях девочка–проститутка Соня Мармеладова. А наискось, через площадь, воплощением имперской мощи тяжко скачет, не срываясь с гранитной глыбы, медный император — вековой державный аллюр над Невой. Навечно застывший взгляд выпученных глаз прожигает навылет созданный им и ненавидимый всяким нормальным человеком город… и бросается под колёса проезжающего экипажа мертвый чиновник — чтобы ухватить дрожащими пальцами за полы богатой шинели статского советника, объяснить что–то архиважное, поведать, втолковать. А если не поведает — всё, беда… как будто может быть беда горше самого этого города, выстроенного на гнилых болотах, на погибель всяческому живому дыханию и ясному разуму…?

— Так куды везти теперь, господа хорошие? — прервал размышления Геннадия извозчик. Седоки, взявшие пролётку на Литейном, велели ехать сначала на Екатерининский канал, но о том, куда ехать дальше — пока речи не было.

— Давай на Волково кладбище. — велел Геннадий. — Москвич, он уже довольно недурно научился ориентироваться в Санкт—Петербурге девятнадцатого века, хотя так и не привык к нему; и какая–то неодолимая сила тянула его сюда, на Екатерининский канал, к строительству, которое он увидел, лишь только приехав в столицу Империи. С тех пор дня не прошло, чтобы он не приезжал сюда, становясь к перилам на противоположной от стройки стороне водного потока — и подолгу простаивал так, глядя на суету рабочих, грузчиков–носаков, толчею барж — и порой, если случалось оказаться здесь около трёх часов пополудни, слушая траурное дребезжание колокола в часовенке. Не раз он говорил себе, что подобная сентиментальность — есть первый шаг к нарушению установленных им для себя правил конспирации, но ничего не мог поделать; дух девятнадцатого века, мрачная романтика «Народной воли», так не желающая стыковаться с форумными баталиями и массовыми белоленточными выступлениями, знакомыми ему по реалиям прошлой жизни, все сильнее захватывал молодого человека.

— «Да, теперь уже точно — прошлой» — думал Геннадий. Как бы не повернулось дело. Чем бы ни закончился этот грандиозный замысел, к прежнему существованию он уже не вернётся. Это не значит, впрочем, что он «отрясает с рук своих» прах двадцать первого века, нет. Наоборот, там, в будущем оставалось для него много полезного; но настоящая жизнь и настоящая борьба была теперь здесь. Мельком подумалось даже, что пора бы ускорить давно задуманное, да так и отложенное за недосугом дело — накопить здесь «неприкосновенный запас» предметов и материалов из будущего, которые могут пригодиться. Если порталы вдруг перестанут работать… или, если он вдруг потеряет к ним доступ. И тут же поймал себя на мысли — как–то самим собой разумеющимся показалось, что он сам в таком случае окажется на этой, а не на той стороне тоннеля времени…