Марусина заимка

       - Это верно, - поддержал Михайло Иванович, - корма-то здесь дороги, нечего говорить.

       - Эх, нет, не то! - с тоской заговорил вдруг маленький писарь, и эта тоска глубоко щемящею нотой прорвалась в его голосе, промелькнула в лице, изменила всю несколько комичную его фигуру. - Не то-с... Сердце закипает во мне, размышление одолевает...

       - Задумываешься? - перебил Михайло Иванович с каким-то пугливым участием.

       - Бывает! - угрюмо сознался Кругликов.

       - Ах, братец! Ты как-нибудь тово... брось... Самое это плохое дело. У меня, брат, смолоду тоже было; насилу отец-покойник выгнал. После женитьбы и то еще, бывало, нет-нет да и засосет... На свет не глядел бы от мыслей этих... Последнее дело!

       - Чего хуже! Поверите: иной раз ночью проснешься, опомнишься: "А где-то ты рожден, Василий Спиридонов, в коих местах юность свою провел?.. А ныне где жизнь влачишь?.." Морозище трещит за стеной или вьюга воет... К окну, в окне - слепая льдина... Отойдешь и сейчас к шкапу. Наливаю, пью...

       - Легче?

       - В голову ударит, - ну, и омрачит отчасти... Затуманит, потому - настойка у меня... Водка настоена крепчайшая... А настоящего облегчения не вижу.

       - Вот оно дело какое! И верно, что лучше бросить... Займись делом, оно, брат, тоже по голове-то ударит не хуже настойки... А скажи ты мне вот что: за что тебя сюда-то уперли?

       Этот вопрос, предложенный с такою грубою внезапностью, прошел еще раз по всей фигуре г-на Кругликова, и еще раз она преобразилась, теряя в моих глазах прежний оттенок комизма. Казалось, какая-то искра пробивается из-под давно потухшего, но еще не остывшего вполне пепелища.

       Он как-то подернулся, потупился, и его голос, когда он спросил позволения налить себе рюмку, стал глуше.

       - Дозволите?

       - Угощайся!

       Он налил, осмотрел рюмку на свет, как будто ища там ответа на мучительный вопрос, выпил ее залпом и сказал:

       - За любовь-с.

       Михайло Иванович разинул рот от удивления. Я должен сказать, что заявление г-на Кругликова, высказанное с такою краткою решительностью, было так неожиданно, что заставило и меня взглянуть на него с удивлением. Кругликов, казалось, и сам понимал, что своими словами произвел значительную сенсацию.

       - Да говори ты, братец, толком! - сказал наконец Михайло Иванович с досадой.

       - Что ж, я правду говорю, - ответил Кругликов, - так как, собственно из любви к одной девице, в начальника своего, статского советника Латкина, дважды из пистолета палил.

       Это было уже слишком.

       Михайло Иванович окаменел и смотрел на своего собеседника какими-то бессмысленными, мутными глазами. Он походил на путника, который, пробеседовав часа два с самым любезным, хотя и случайно встреченным попутчиком, и совершенно очарованный его прекрасными качествами, вдруг узнает, что перед ним не кто другой, как celebrissime* Ринальдо Ринальдини.

       ______________

       * Славнейший (лат.).

       - Из пистолета? - протянул он растерянно. - Как же это так? Да ты верно ли говоришь: из пистолета?

       - Так точно-с. Пистолет настоящий.

       - Палил?

       - Два раза.

       - Да ведь это, братец ты мой, такое дело, такое... самое, сказать тебе, политическое...

       - Что тут поделаете! Судите меня, как знаете... Любовь-с.

       - Да вы расскажите, Василий Спиридонович, как эта вся история вышла... - обратился я к г-ну Кругликову.

       - Да, - поддержал мою просьбу и Копыленков, - что ж, братец, расскажи, расскажи, - ничего! Что уж тут... Удивительно!

    VII

       Господин Кругликов, отхлебнув последний глоток чаю, опрокинул стакан, положил на донышко кусок сахару и отодвинул все это от себя. После этих приготовлений налил себе рюмку и опять посмотрел на свет. Я сожалел в эту минуту, что я не живописец и не могу изобразить сложных ощущении, совместившихся на оригинальном лице ат-даванского станционного писаря, освещенном оплывшими сальными свечами. Круглый облик, пепельные, аккуратно причесанные волосы с чем-то вроде кока впереди, подстриженные котлетками бакенбарды и бритый подбородок. В серых глазах, внимательно глядевших рюмку на свет, можно было бы прочесть и предвкушаемое удовольствие, и тщеславную гордость заинтересовавшего слушателей рассказчика, и искреннюю горечь разбитой жизни и жгучих воспоминаний. Он, запрокинув голову, выцедил рюмку коньяку, поставил ее на стол, обтер губы истрепанным фуляровым платком и обратился к рассказу:

       - Моя биография жизни, почтенные господа, очень печальная... Чувствительный человек может окончательно все понимать, а другие смеются-с... Впрочем, это все равно-с...

       Он горько улыбнулся, все еще несколько рисуясь, и затем спросил:

       - Не случалось ли кому из вас, почтенные господа, бывать в Кронштадте?

       - Это где? - спросил Копыленков.

       - Вблизи Петербурга, часа два пароходной езды-с, портовый город.

       - Я бывал, - сорвалось у меня.

       - Бывали-с? В самом Кронштадте-с?

       Кругликов живо повернулся ко мне, и глаза его сверкнули оживлением.

       - Да, бывал и даже жил несколько месяцев.

       - Великолепный город! Порт, крепость, твердыня-с, оплот, окно в Европу-с... Превосходный город, уголок Санкт-Петербурга!

       - Да, город хороший.