Маша и Медведев

— Я никогда не обольщался, мадам, относительно ваших умственных способностей, — презрительно изрекал дед.

Это была ключевая фраза, после которой начинался хорошо отрепетированный маленький спектакль.

Марусе залетала в рот смешинка, и чем больше сердился дед, тем пуще она веселилась. Тогда дед приносил ремень, крутил им под Марусиным носом и вешал на спинку стула для пущего устрашения. Маруся не унималась.

— Отвратительная морда! — ярился дед.

Это была вершина дедова гнева и апофеоз Марусиного истерического веселья, после чего ее, воющую от изнеможения, выставляли в коридор, где приступ хохота мгновенно проходил. Маруся понуро возвращалась за стол, и трапеза заканчивалась вполне миролюбиво.

…Лететь оставалось еще три часа, и спать совершенно не хотелось. Зато безудержно хотелось говорить и смеяться. Во-первых, потому что этого нельзя было делать — строгая дама с переднего ряда время от времени бросала на них возмущенные взгляды в просвет между креслами. Во-вторых, они выпили бутылочку вина, что, как известно, развязывает языки. И в-третьих, и самых главных, прониклись друг к другу взаимной симпатией.

Наверное, такое вот мгновенное дружеское расположение сродни случайно подхваченному любовному вирусу. Настигнет внезапно, как стрела Амура, и ты уже очарован, и хочешь открыть незнакомцу и душу, и сердце, и все тебе в нем интересно.

Они сидели, почти соприкасаясь склоненными головами, тихонько переговаривались, давились смехом, зажимая ладонями рты, чтобы не потревожить сердитую даму с голубыми волосами, и разговор незаметно перешел совсем в иную плоскость. Что этому способствовало — интимность позы, полумрак салона, сонное дыхание пассажиров или извечное стремление человека исповедаться, облегчить душу, переложив часть ее бремени на чужие плечи, — бог весть, но только Маруся все о себе рассказала, поделилась печалями.

Эдуард умел слушать, обладал этим редким даром — заинтересованно сопереживать, а не томиться бесплодной скукой, с растущим раздражением ожидая, когда собеседник наконец-то заткнется и можно будет, перехватив эстафетную палочку, поведать миру о себе, любимом.

— Отрицательный результат — это тоже результат, — сказал он, когда Маруся замолчала.

— Да, я знаю. «Если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому повезло». Но это мало утешает.

— Мало, — согласился Эдуард. — Но нельзя же скорбеть вечно. Все проходит — таков гуманный закон жизни. И слава Богу. Иначе жизнь превратилась бы в сплошной кошмар. Согласны?

— На это и уповаю, — улыбнулась Маруся.

— Тем более что осталось у вас гораздо больше. Я имею в виду ваших близких — дочку, старика, подруг.

— А еще есть Чарли и Ксенофонт.

— А это кто такие?

— Кот и пес.

— Вот видите! Полный комплект. Ну, или почти полный…

— А вы чем занимаетесь, Эдуард?

— Маша, вы хороший редактор? — ушел он от ответа.

— Очень хороший, — без ложной скромности заявила Маруся. — Я чувствую язык, стиль, обладаю природной грамотностью, интеллектом, знаю английский и умею включать компьютер, — улыбнулась она.

— Только включать?

— Нет, конечно. Но продвинутым пользователем меня не назовешь. У нас в издательстве обходились без этих сложностей… А почему вы спрашиваете?

— А я, между прочим, лечу на свадьбу к своей маме.

— К маме?! — весело удивилась Маруся. — А сколько же ей лет?

— Шестьдесят два года.

— А ваш отец? Он…

— Жив и здоров. История, увы, банальна до предела. Приударил за смазливой секретаршей. Та оказалась девушка решительная. И когда поняла, что богатый дяденька ничего в своей жизни менять не собирается, пришла к матери и все ей рассказала.

— Вот стерва! Зачем же она это сделала?

— Ну как зачем? Тут сразу две версии просматриваются — надежда устранить соперницу, освободить, так сказать, свято место, а если не получится, насолить ускользающему покровителю. И все это под белым знаменем: «Мы любим друг друга, но ложно понятое чувство долга мешает вашему мужу…» Ну и так далее.

— И что же ваша мама?

— Она вообще дама с юмором. «Напрасно, — говорит, — вы надеетесь, что я вам своего мужа на веревочке приведу, как телка неразумного. Сами эту кашу заварили, сами и расхлебывайте». А та ей: я-то, мол, расхлебаю, молодая и красивая, а ты — старая, толстая и больная…

— Железная логика. По принципу — сам дурак.