Маша минус Вася, или Новый матриархат

Поговорили о детях: митрофановский сын третий год в Москве, «что-то там с нефтью, звонит раз в месяц — все тип-топ, мамочка, все о’кей — каждое слово клещами надо тянуть!». Софина дочь в Иерусалиме, уехала с каким-то чокнутым хасидом, «все нормальные идише киндр из Израиля в Америку бегут, у моей дурехи все шиворот-навыворот, вот уже на пятом месяце, я ей говорю — приезжай хоть рожать — куда там — муж, этот шломо, хочет, чтоб на земле предков! Земля предков, божешмой! — Черновцы — земля твоих предков, и Херсон, коза ты недоеная».

Наконец Кац, взглянув на часы, заохала и засобиралась. Сложила чашки и блюдца пагодой, отнесла в раковину. Суетливо отерла руки полотенцем.

— Погоди, — Митрофанова строгим пальцем указала на шаткий стул, — присядь-ка.

Скрипнув дверью, она нырнула в шкаф, хлопая и гремя ящиками, вывалила на пол ком цветастых кофт, гигантскую, не меньше простыни, павлопосадскую шаль, какую-то еще пеструю мелочь.

Вернулась и брякнула на стол сверток, похожий на деревенский гостинец. Распутала узел.

— Не-е-е, — Кац отодвинулась, стул испуганно пискнул под ней, — нет.

В мятой тряпице с желтоватыми сальными пятнами лежал миниатюрный револьвер. Короткий ствол вороненой стали, тускло сияющий барабан с фигурными вырезами, слоновая кость на рукоятке с вензелем — просто игрушка.

Запахло швейным маслом.

— Вам что, в жизни проблем мало? И не вздумай… — прошептала Кац, мотая головой. — Нет… нет.

Митрофанова подцепила пистолет, ловко, по-ковбойски, крутанув его на пальце, дунула в ствол. Получился низкий и круглый звук, как в бутылку, когда все уже выпито.

— Не сцать! — Митрофанова подмигнула подруге. — Меня, между прочим, не кто-нибудь, а «Ворошиловский стрелок» учил стрелять, генерал-полковник Митрофанов Николай Васильевич. В пятак с двадцати шагов попадаю, раз плюнуть. Не веришь? Давай на спор!

Посерьезнев, добавила:

— На крайний случай. Если снотворное не сработает или еще чего… Ты ж понимаешь — если я проколюсь, Гурам цацкаться не будет: цепью обмотают и к рыбам, в Гудзон-реку, кирдык-байрам, короче. А до этого все кости переломают, и «все» в данном случае не фигура речи.

Митрофанова посмотрела Кац в глаза.

Та осторожно выдохнула и аккуратно сложила руки на скатерти. Пожевав губами, она тихо произнесла:

— Тебя просто убьют, ты понимаешь? Убьют!

Митрофанова, плюнув, грохнула револьвер на стол. Заходила из угла в угол, лохматя волосы. Остановившись перед Кац, зарычала:

— Ну что же ты за бестолочь? Ведь уже тыщу раз повторяла! Риску — ноль!

Остыв, продолжила:

— План вульгарен, как веник! Я вообще считаю, чем проще — тем лучше. Как там Эйнштейн Альберт говорил? Ты пойми, Гурам деньги в сумку собирает, такую спортивную, через плечо… на молнии. А я думаю, что если бы денег было мало, так он бы их в кошелек или в портмоне какое складывал. Ведь так?

Кац молчала. Митрофанова, наклонясь, обняла ее за плечи и ласково проговорила:

— Софочка, родимая, ведь все одно к одному: и работа эта, и ход, что я разнюхала, — никто о нем и понятия не имеет! — ну просто все само в руки плывет. Судьба, не иначе. Вот я и говорю — такой шанс упускать? Тем более что и риску-то — ноль. Ну, почти ноль.

4

Зеленые цифры 02:22. На потолке бледный отсвет окна с двойным крестом. Кац лежала на спине, сложив руки, как покойница. Шмыгала носом, бормоча кому-то в темноту:

— Ой, как же он играл! Это ж просто божешмой, как он играл! И что же он имел за свою музыку? Немножко хлеба, бублик, копейку. Стол с гефилте фиш? Эсик флейш? Не смешите меня… Вот и пошла я за доктора. А доктор седой, красивый, бабочка на шее… как же я тогда жила, ах как же я тогда жила! Цимес! Цимес мит компот! А любила все одно Яшку, хоть и ботинки драные, и штаны на штрипках, сам тощий — виду никакого, чисто шлемазл, а уж как заиграет — божешмой — ангельская музыка!

А вчера опять собака эта приснилась, черная. Будто открываю я окно в сад, а там полная луна, круглая, большая. И светло, как днем.

Там она и стоит, собака эта, в саду. Огромными глазищами на меня пялится не отрываясь. И тени от яблонь корявые по земле. Как змеи…

Я через окно, значит, в сад, а у самой кровь стынет — жуть! — да и зачем же я к ней, к этой поганой псине-то, иду? И не иду даже, нет, ноги сами несут, вроде как засасывает в омут какой или трясину.

Совсем близко подхожу, а она, гадина, глядит не отрываясь, уже вижу, как в глазах у нее искорки красные гуляют, вроде угольков в костре. И отраженье свое вижу, но не сейчас какая я, а девочкой, лет семи-восьми, понимаете? Косы с бантами и кофточка, а на кофточке грязь, я на руки свои смотрю, а они тоже все в грязи, и ладони, и манжетки, все грязное. Все грязное, понимаете?

5

Ашанашвили Гурам Лаврентьевич, вор в законе, клички Каин, Людоед, Зуб, 1951, село Цхали, Груз. ССР.

В юности занимался боксом и вольной борьбой, учился в цирковом училище, которое бросил из-за травмы, работал слесарем комбината бытового обслуживания и тренером в спортшколе.