Машенька. Подвиг

Как только тронулся поезд, Мартын ожил, повеселел, исполнился дорожного волнения, в котором он теперь усматривал необходимую тренировку. Пересев во французский поезд, идущий через Лион на юг, он как будто окончательно высвободился из Сониных туманов. И вот, уже за Лионом, развернулась южная ночь, отражения окон бежали бледными квадратами по черному скату, и в грязном, до ужаса жарком отделении второго класса единственным спутником Мартына был пожилой француз, бритый, бровастый, с лоснящимися мослаками. Француз скинул пиджак и быстрым перебором пальцев сверху вниз расстегнул жилет; стянул манжеты, словно отвинтил руки, и бережно положил эти два крахмальных цилиндра в сетку. Затем, сидя на краю лавки, покачиваясь, – поезд шел вовсю, – подняв подбородок, он отцепил воротник и галстук, и так как галстук был готовый, пристяжной, то опять было впечатление, что человек разбирается по частям и сейчас снимет голову. Обнажив дряблую, как у индюка, шею, француз облегченно ею повертел и, согнувшись, крякая, сменил ботинки на старые ночные туфли. Теперь в открытой на курчавой груди рубашке он производил впечатление доброго малого, слегка подвыпившего, – ибо эти ночные спутники, с блестящими бледными лицами и осоловелыми глазами, всегда кажутся захмелевшими от вагонной качки и жары. Порывшись в корзине, он вынул бутылку красного вина и большой апельсин, сперва глотнул из горлышка, чмокнул губами, крепко, со скрипом, вдавил пробку обратно и принялся большим пальцем оголять апельсин, предварительно укусив его в темя. И тут, встретившись глазами с Мартыном, который, положив на колено Таухниц, только что приготовился зевнуть, француз заговорил: «Это уже Прованс», – сказал он с улыбкой, шевельнув усатой бровью по направлению окна, в зеркально-черном стекле которого чистил апельсин его тусклый двойник. «Да, чувствуется юг», – ответил Мартын. «Вы англичанин?» – осведомился тот и разорвал на две части очищенный, в клочьях седины, апельсин. «Правильно, – ответил Мартын. – Как вы угадали?» Француз, сочно жуя, повел плечом. «Не так уж мудрено», – сказал он и, глотнув, указал волосатым пальцем на Таухниц. Мартын снисходительно улыбнулся. «А я лионец, – продолжал тот, – и состою в винной торговле. Мне приходится много разъезжать, но я люблю движение. Видишь новые места, новых людей, мир – наконец. У меня жена и маленькая дочь», – добавил он, вытирая бумажкой концы растопыренных пальцев. Затем, посмотрев на Мартына, на его единственный чемодан, на мятые штаны и сообразив, что англичанин-турист вряд ли поехал бы вторым классом, он сказал, заранее кивая: «Вы путешественник?» Мартын понял, что это просто сокращение – вояжер вместо коммивояжер. «Да, я именно путешественник, – ответил он, старательно придавая французской речи британскую густоту, – но путешественник в более широком смысле. Я еду очень далеко». – «Но вы в коммерции?» Мартын замотал головой. «Вы это, значит, делаете для вашего удовольствия?» – «Пожалуй», – согласился Мартын. Француз помолчал и затем спросил: «Вы едете пока что в Марсель?» – «Да, вероятно, в Марсель. У меня, видите ли, не все еще приготовления закончены». Француз кивнул, но явно был озадачен. «Приготовления, – продолжал Мартын, – должны быть в таких вещах очень тщательны. Я около года провел в Берлине, где думал найти нужные мне сведения, и что же вы думаете?…» – «У меня племянник инженер», – вкрадчиво вставил француз. «О, нет, я не занимаюсь техническими науками, не для этого я посещал Германию. Но вот – я говорю: вы не можете себе представить, как было трудно выуживать справки. Дело в том, что я предполагаю исследовать одну далекую, почти недоступную область. Кое-кто туда пробирался, но как этих людей найти, как их заставить рассказать? Что у меня есть? Только карта», – и Мартын указал на чемодан, где действительно находилась одноверстка, которую он добыл в Берлине, в бывшем Генеральном Штабе. Последовало молчание. Поезд гремел и трясся. «Я всегда утверждаю, – сказал француз, – что у наших колоний большая будущность. У ваших, разумеется, тоже, – и у вас их так много. Один лионец из моих знакомых провел десять лет на тропиках и говорит, что охотно бы туда вернулся. Он мне однажды рассказывал, как обезьяны, держа друг дружку за хвосты, переходят по стволу через реку, – это было дьявольски смешно, – за хвосты, за хвосты…» – «Колонии – это особь-статья, – сказал Мартын. – Я собираюсь не в колонии. Мой путь будет пролегать через дикие опасные места, и – кто знает? – может быть, мне не удастся вернуться». – «Это экспедиция научная, что ли?» – спросил француз, раздавливая задними зубами зевок. «Отчасти. Но – как вам объяснить? Это не главное. Главное, главное. Нет, право, я не знаю, как объяснить». – «Понятно, понятно, – устало сказал француз. – Вы, англичане, любите пари и рекорды, – слово „рекорды“ прозвучало у него сонным рычанием. – На что миру голая скала в облаках? Или – ох, как хочется спать в поезде! – айсберги, как их зовут, полюс – наконец? Или болота, где дохнут от лихорадки?» – «Да, вы, пожалуй, попали в точку, но это не все, не только спорт. Да, это далеко не все. Ведь есть еще – как бы сказать? – любовь, нежность к земле, тысячи чувств, довольно таинственных». Француз сделал круглые глаза и вдруг, подавшись вперед, легонько хлопнул Мартына по колену. «Смеяться изволите надо мной?» – сказал он благодушно. «Ах, ничуть, ничуть». – «Полно, – сказал он, откинувшись в свой угол. – Вы еще слишком молоды, чтобы бегать по Сахарам. Если разрешите, мы сейчас притушим свет и соснем».