Машина

Теперь он хорошо рассмотрел ее. Она почти не пользовалась косметикой. Лишь легкими мазками были подкрашены губы. Ее лицо, стремительное и необычное, не нуждалось в красках. Оно было ярким само по себе. Ровный красноватый загар, правильные черты лица, волнующе очерченные губы, вороненое обрамление волос. Ей было лет двадцать, от силы — двадцать два, и Фросин почувствовал непрошенную горечь от того, что через полтора часа она встанет с кресла, выйдет из самолета — уже не соседка ему, а одна из множества пассажиров,— и затеряется в многотысячном городе, и ему останется только память об этом мимолетном ощущении горечи.

Фросина подхватила и понесла мистическая волна удачи. Он решил разговорить свою попутчицу. Это можно было сделать легко, используя инерцию того взаимопонимания, которое мелькнуло между ними у трапа, которое позволило ей, не оборачиваясь, чувствовать, что он идет следом и сейчас сядет в соседнее кресло.

Мощно взревели перед разбегом двигатели. Самолет задрожал и присел на амортизаторах. Скрипнули отпускаемые колодки тормозов. Самолет коротко пробежал по полосе, чуть приподнялся и сразу накренился, поворачивая на свой заранее вычисленный и выверенный курс.

Полтора часа полета. Девяносто минут. Это много, если в минуты впрессован простой на первый взгляд, но важный скрытым своим смыслом разговор. Надо только внимательно следить и за разговором, и за собеседником, за выражением его лица, за настроением, за теми бесчисленными оттенками, которые может принимать любой разговор и которые не всегда легко уловить.

С ней было легко разговаривать, стоило только стронуть с места тоненький ледок отчужденности. Скоро он знал о ней очень много. Знал не только из слов — знал из выражения ее лица, из реакции на его слова. Надменность и взрослость слетели с нее, как защитный чехол с парашюта в момент прыжка.

В тоне ее он уловил благодарность за то, что оказался ненавязчивым и лёгким собеседником, и почти испугался этого и того, что сам испытывает к ней что-то вроде благодарности за то, что она сидит с ним рядом, доверчиво слушает его и отвечает ему.

Самолет приземлился. Все вышли. Багаж задерживался. Некому было выгружать, не явились рабочие — досматривали где-то короткий предутренний сон. Фросин обрадовался этому. Он помахал прощально своей спутнице рукой, вскарабкался в грузовой отсек и начал бойко распоряжаться там, поднимая и передавая вниз сумки, портфели, чемоданы.

Наконец все было выгружено. Он подхватил свою сумку, спрыгнул вниз и сквозь крепкий — уже не московский, а уральский — морозец зашагал к аэропорту. У самого здания аэровокзала он догнал медленно идущую фигурку в черной шубке.

Трудно сохранять достоинство, ожидая кого-то или что-то. Да еще на морозе. Но у нее был такой же неприступный вид, как и тогда, когда он впервые увидел ее. Она ждала его, но умела не подавать вида, что ждет. Он, пожалуй, все-таки обрадовался ей. И тут же огорчился — все это было ни к чему.

— Шикзаль!— сказал он, больше себе, чем ей. Она не поняла.— Судьба,— пояснил он. Она промолчала.

Они прошли к ночному автобусу. Скорее, это был утренний автобус. Они остановились на задней площадке.

Их руки в перчатках лежали на поручне почти рядом. Тряхнуло, и они соприкоснулись. Автобус бежал уже по ровной, накатанной дороге, но ее рука все еще лежала на его. Он чувствовал прикосновение и знал, что она тоже чувствует. Оба делали вид, что ничего не замечают, но разговор прервался и, когда молчание затянулось дольше, чем на это можно было не обращать внимание, она убрала руку и смутилась, как будто выдала какую-то тайну.

«Ну что?— подумал Фросин.— Ты этого хотел? Этого добивался? Заговорил, заморочил девчонку. А для чего? К чему эти разговоры — с угадыванием ответов и вопросов, с повисшим рядом, между вами и над, «родством душ», которое так и ждет, чтобы заявить о себе, которого нет и вовсе не нужно? Зачем это все, если в тебе вдруг на какой-то короткий миг ворохнулась забытая, усохшая, давно и навсегда умершая надежда на что-то, чего все равно не будет, а может быть, и не бывает и уж точно не должно быть между тобой, Виктором Афанасьевичем Фросиным, тридцати шести лет отроду, человеком без семьи, иллюзий и царя в голове, и ею, твоей умной, чуткой, случайной и очень молоденькой попутчицей...»

Они вышли в центре. Было около шести утра. С перекалом горели фонари. На улицах было пусто. Они прошли вместе до остановки троллейбуса. Фросину надо было на трамвай, но он стоял рядом с ней и молчал. Молчание надо было разрядить. Он начал злиться, что ведет себя как мальчишка, злиться на себя и на нее. От злости он грубо спросил:

— Ну так что, приглашаешь в гости? Чаем напоишь?

Только сказав, он понял, как грубо это прозвучало, и мрачно обрадовался. Действительно, все это ни к чему, и пусть у нее не останется сожалений и приятных воспоминаний. Пусть она вычеркнет его из памяти раз и навсегда.

Она не ответила. Настроение Фросина окончательно испортилось.

Показался троллейбус. Она повернулась к Фросину и быстро сказала: