Машина и винтики. История формирования советского человека

Атмосфера страха, выросшая из разделения общества на небольшую группу «чистых» и на большинство «нечистых», которые должны быть уничтожены, но могут быть — временно — оставлены в живых, могучее средство инфантилизации населения. Не случайно Илья Эренбург использует метафору ребенка, которого — как советских граждан — пугают «букой».

О завещании Ленина шли долгие споры. Этим завещанием считали письмо, продиктованное вождем революции в последние минуты, пока сознание не оставило его, и содержавшее характеристики «наследников». Долгие годы не признаваемое официально, «завещание» в конце концов было опубликовано в Москве в короткий период борьбы с «культом личности». Подлинное завещание Ленина никогда не скрывалось, всегда оставаясь основой советской политики. 5 июля 1921 г. на третьем конгрессе Коминтерна Ленин заявил: «Диктатура это состояние интенсивной войны. Мы находимся именно в этом состоянии. В данный момент нет военной интервенции. Но мы изолированы… До тех пор пока вопрос не будет решен окончательно, состояние страшной войны будет продолжаться. И мы говорим: война это война, мы не обещаем ни свободы, ни демократии». Следовательно — ставит Ленин точки над i на всероссийском съезде советов 23 декабря 1921 г.: «Без такого учреждения /как ВЧК — М.Г./ власть трудящихся существовать не может, пока будут существовать на свете эксплуататоры…»

В мае 1922 г., в письме наркомюсту Курскому, руководившему составлением первого советского Уголовного кодекса, Ленин дает последние указания: «Суд должен не устранить террор; обещать это было бы самообманом или обманом, а обосновать и узаконить его принципиально, ясно, без фальши и без прикрас. Формулировать надо как можно шире…» Террор — отныне и навеки — таков завет Ленина потомкам.

Террор, массовые репрессии — наиболее могучий возбудитель страха. Он используется и после завершения гражданской войны, в наиболее мирный период советской истории — в годы НЭПа. Едва только в Советском Союзе возникали ситуации, которые не решались нормальным путем, власть немедленно создавала напряженность, атмосферу угрозы, со стороны врагов внешних и внутренних. Такое положение, например, внезапно возникает в 1927 г. Сталин исподволь готовит страну к очередному шоку — коллективизации: в городах и селах организуются демонстрации и манифестации против внешней угрозы со стороны империалистов; 9 июня сообщается о расстреле 20 заложников — видных деятелей царского режима. Затем газеты день за днем публикуют сообщения «Из зала суда»: 12 сентября «за активный шпионаж» приговорены к расстрелу — 9 человек; 25 сентября «за терроризм» — 4 человека; 22 октября — «за шпионаж» — 6 человек и т. д. Каждый раз сообщение заканчивается формулой: «Приговор окончательный и обжалованию не подлежит».

Страх, возбуждаемый репрессиями — арестами, расстрелами, концентрационными лагерями (в 20-е годы синонимом концлагеря были Соловецкие острова — Соловки) — были лишь наиболее острым инструментом. Страх возбуждается также системой ограничений и запретов, которые с каждым годом становятся все более многочисленными и принудительными. В 1921 г. рабочий, выступая на собрании, выражал чувства пролетариата после победоносной пролетарской революции: «Нет, не свободы для капиталистов и помещиков мы добиваемся, а свободы для нас — рабочих и крестьян, свободы купить, что нужно, свободы переехать из одного города в другой, перейти с фабрики в деревню — вот какой свободы нам нужно».

Этой — элементарной — свободы не было. Каждое действие — покупка, переезд, перемена места работы — требовало нарушения закона и порождало страх. Герой гениальной пьесы Николая Эрдмана «Самоубийца» восклицает в 1928 г.: в Советском Союзе 200 миллионов и все боятся. Он в упоении провозглашает: «А вот я никого не боюсь. Никого». Тайна мужества Семена Подсекальникова, единственного советского гражданина, который ничего не боится, проста: он твердо решил покончить самоубийством до 12 часов следующего дня. Поразительная проницательность драматурга проявилась в том, что его герой — запуганный советский человек, обретший наконец свободу, проявляет ее как ребенок, убежавший от строгого отца: Семен Подсекальников звонит в Кремль и объявляет, что он читал Маркса и Маркс ему не понравился.