Машина неизвестного старика

Александр Иванович начал смотреть на ладонь своей левой руки, и лицо его стало очень серьезным. Дыхание участилось. Когда прошла минута или две, он пальцами правой руки начал барабанить по пальцам своей левой, как это делают телеграфисты; затем остановился и начал дышать еще чаще. Его левая рука продолжала оставаться в том же положении, и я вдруг заметил, как легонько стали вздрагивать мускулы на его пальцах; казалось, что это происходило помимо воли Александра Ивановича.

Лицо его опять засияло какой-то детской радостью, и он торопливо заговорил:

— Сейчас обедают… Там землянка, а не просто окопы, и Николаенко сидит в плюшевом кресле… Вот денщик принес самовар, и денщика я знаю, такой же хохол Яценко. Кто-то из офицеров говорит по телефону… Радостно кивает головой, должно быть, услышал приятное донесение. Вот явился прапорщик безусый, я его не знаю… А вот сел за стол еще какой-то офицер, как будто штабной… Теперь тот, который говорил по телефону, обернулся, ясно слышно как он произносит: «Пятьсот пленных германцев…» и смеется. Вот еще пришел прапорщик, и в руках у него не то шкатулка, не то фотографический аппарат.

Александр Иванович вдруг покачнулся и склонился ко мне на плечо.

Я страшно испугался, пока сообразил, что с ним легкий обморок. Что-то мне подсказало, что не следует звать сестру милосердия. Я схватил стакан с водой и брызнул в лицо больного, мысленно проклиная себя за то, что не остановил его. Александр Иванович глубоко вздохнул и раскрыл глаза. Я уложил его на постель и, сам не зная почему, забормотал:

— Эх, и зачем вы, право… Ах!

— Ничего, ничего, — залепетал он в ответ, — только вы спрячьте письмо, я не могу подняться… Фу, как, однако, я еще слаб… Но все-таки хорошо, что мне это все удалось, а нехорошо то, что нет никакой возможности проверить… Дайте мне воды.

Он выпил целый стакан и опять вздохнул, уже легче. В коридоре послышались шаги, я схватил письмо и почти машинально заткнул его под матрас, а затем, точно мальчишка, пойманный на месте преступления, сел на стул, стоявший возле кровати.

Вошел доктор и ласково, но подозрительно поглядел на нас обоих и произнес:

— Не пора ли, господа, прекратить свидание?

Александр Иванович метнул свирепый взгляд, и кожа на его лице порозовела. Я вынул часы и опять, точно мальчишка, пробормотал что-то вроде:

— Да, конечно, уже пора. Я сейчас…

Но доктор оказался милостивее, чем можно было ожидать, и ответил:

— Нет, еще минут десять вы можете посидеть.

— Почему не двадцать? — дерзко спросил Александр Иванович.

Доктор не обиделся и спокойно ответил:

— Потому, что вам нужен покой.

Но я боялся уже о чем бы то ни было расспрашивать Александра Ивановича и тогда, когда доктор ушел. А больной сидел на своей койке и тоже молчал, но все лицо его помолодело, тихо улыбалось и сияло радостью, точно после встречи с любимым, дорогим существом. Вероятно, я был тем первым человеком, которому Александру Ивановичу, как он считал, удалось доказать свою теорию. Прощаясь, он опять заволновался, крепко пожал мне руку, и в его глазах вдруг блеснули слезы.

Жаль было оставлять его одного. Кроме слишком серьезной и слишком благоразумной фельдшерицы, к нему почти никто не входил. Когда я медленно ступал, уже в темноте, по влажной тропинке парка, мне почему-то казалось, что я никогда больше не увижу этого милого человека, а может быть, и гениального… Иногда мои ботинки хлюпали по лужицам, но я заметил, что мои ноги промочены, — только дома.

Случилось так, что мне пришлось на две недели уехать в Москву по скучным денежным делам. Хотелось поскорей от них отвязаться, и потому весь день у меня был занят, а ложась в постель, я чувствовал себя настолько усталым, что голова ни о чем не могла думать. Забыл я и об Александре Ивановиче, и только на обратном пути в вагоне он снова мне приснился: весь в чистом, белоснежном, но рваном белье, и сам весь белый, как будто желавший что-то сказать, но не имевший сил.

Я не придал значения этому сновидению, только подумал, что сейчас же по приезде нужно будет его навестить. Но вышло так, что и здесь не сразу удалось пойти в частную лечебницу, а когда я наконец попал к доктору, то услыхал, что в психическом здоровье Александра Ивановича произошло резкое ухудшение, и его перевезли в столицу, в клинику знаменитого профессора:

— Там вас вряд ли к нему допустят, — закончил доктор.

Перед праздниками, в декабре, военные действия затихли. Погоды стояли чудесные и, если бы не дороговизна, то можно было бы думать, что на земле действительно наступил мир и в «человецех благоволение».

Сочельник я встречал в доме одного присяжного поверенного, среди многочисленного общества. Были здесь и офицеры с фронта. Молодой артиллерийский поручик показывал барышням альбом с любительскими фотографиями, сделанными очень хорошо. Когда все желавшие их пересмотрели, я попросил дать этот альбом мне и невольно остановился над одним из снимков, изображавшем землянку.