Маска Аполлона

— Ни дня больше! Я знал, что репетиций не выдержу, но честно играл для этого чудовища, чтобы дать ему время найти мне замену. Это ж невозможно, Нико, я с им больше не могу! О, Агамемнон, владыка мужей, бум-бум-бум-бум, правую вверх, левую в сторону, бум-бум-бум-бум… Я чувствую себя статуей в храмовом хранилище, и слой пыли с каждым днем всё толще!

— Псы египетские! — закричал я. — Дать бы тебе по твоей безмозглой башке! Что ж ты сразу не сказал, что не собираешься на север? А теперь я уже подписался на Сицилию…

— На Сицилию? — спросил он с полным ртом: пожирал ячменное печенье с изюмом и сыром, словно мальчишка только что из борцовского класса.

— Да, и подписал, и печать поставил, и при свидетелях. Теперь меня не будет месяца два, а то и больше.

— А второй у тебя есть?

— Когда мне было его найти? Если бы ты…

— Дорогой мой! Но я ведь всегда мечтал повидать Сиракузы!

Я вздрогнул; потом придавил себе сердце, как клетку накрывают, чтобы птица не пела.

— Ты меня не искушай, радость моя, — говорю. — Ты не хуже меня знаешь, что теперь не успокоишься, пока не поставишь свою пьесу. Это уже скоро, года два, может три. Но пока — ты уже не выносишь указаний, и будешь возмущаться каждым, от кого придется их принимать. Избавь меня от этого, а?

— Нет, Нико, я клянусь, работать с тобой — это будет райское блаженство для меня. Я же последнее время жил, как плоский рельеф на фризе. А с тобой я смогу быть собой, я буду говорить всё что на душе, тут уж никуда не денешься… Но противоречить я не я стану никогда. Я ничему не научился у Мирона, но одно узнал — насколько хорош ты!

— Не получится, — возразил я, пытаясь звучать решительно.

— Но это ж судьба. Ты только посмотри, как ушел от него; как раз сегодня.

— Ты подхватил его суеверия, если ничего больше.

Он подошел и сел на пол возле моего стула. Его мальчишьи впадины заросли телом; походка стала львиной: грациозной, но тяжелой. Он рожден был играть героев, правда не в стиле Мирона. Обняв меня за колени, он стал читать, очень трогательно, Патрокла из «Мирмидонцев»: «Постели нашей святость предал ты, Забыл, неблагодарный, поцелуи… Нико, ну пожалуйста, возьми меня на Сицилию.»

— Ладно, — говорю. — Но если начнешь ворчать — ты уже заранее виноват, я предупредил. Договорились?

Он обозвал меня чудовищем и обнял. А через месяц мы отплыли.

Третьего и статистов легко было найти на Сицилии, потому мы тронулись вдвоем. Погода стояла отличная, да и показывать ему всё что знал сам было великим удовольствием, так что путешествие наше было на редкость приятным. В Тарентуме я не преминул засвидетельствовать почтение Архиту, на случай если у него будут письма для Платона. Он поблагодарил, но сказал, что только что отправил человека. Был он учтив, но неразговорчив, и показался мне несчастным. Ведь он посылал одного из своих ведущих пифагорейцев на корабле Дионисия, чтобы помочь убедить Платона; если у него был трудный выбор между другом и народом его, и теперь грызли муки совести, я ему сочувствовал; но у него не было никаких оснований как-то особо мне доверять. Он рассказал мне, что Платон и Спевсипп в добром здравии и в фаворе у Дионисия… А про Диона даже не спросил.

Сиракузский консул разумеется предупредил о нашем прибытии; но я просто изумился, увидев, сколько народу встречает нас в порту. Феттал воскликнул, что в прошлый раз я устроил тут наверно такой фурор, что раз в поколение бывает. Но скоро мы узнали, в чем дело. Когда я подвинул Филисту его сумку с талантом серебра, я уверен был, что тот его попросту присвоит. А теперь выяснилось, что он сделал именно то, что я просил: заказал бронзовую статую бога в человеческий рост, в венце из золотой лозы, верхом на позолоченном леопарде. Конечно, его имя тоже было на пьедестале, вместе с моим, но у него было право на это: хорег. Не знаю, сделал он это ради имени на пьедестале — или при всей своей низости всё-таки не решился бога грабить. Так или иначе, вот он стоял в святилище театра; и все полагали, что я самый богатый актер в Греции.

Нас встречал Менекрат. Роскошно одетый, как и полагается преуспевающему актеру-постановщику, играющему во всех крупных городах Сицилии и раз в год бывающему в Италии. Когда он в последний раз останавливался у меня в Афинах, я видел, что он растет; а с тех пор и еще вырос. Он забрал нас к себе; не в то место, что прежде, в Нижнем Городе, а в великолепный новый дом над театром, с фонтаном во дворе, выложенном четно-белой мозаикой, и с резным мраморным балконом, глядящим на море. Встречать его выбежали двое золотистых ребятишек; из чего я заключил, еще не видя ее, что жена у него блондинка; они очень ценятся на Сицилии.

Так поздно летом я там не бывал; на улицах — как на сковороде, только пыльно; холмы вокруг выгорели и побурели; но его двор, с поливом из источника выше по склону, был свеж и зелен, а стены прохладны. Ужинали мы на персидских подушках, прислуживали двое мужчин и мальчик. Для нас он не жалел ничего. Так хотел показать, что это я изменил его судьбу в тот день в Леонтинах.