Маска Аполлона

Она обрадовалась мне, как потерянный ребенок матери; пожалуй именно в этом качестве я и сел с нею рядом и обнял ее. А о правде догадался еще до того, как она выплеснула свою историю. Все ее друзья были с Дионом; она вспомнила, как это было сидеть домохозяйкой; поругалась с Ластенией, утверждавшей что это безумие, и удрала. Путешествие оказалось ужасным; ее часто принимали за юношу, но она никогда не старалась поддерживать эту роль; и понятия не имела, каково ей будет на корабле. А в море никто не бреется; ее приняли за евнуха, и ей пришлось поддерживать эту версию, на потеху морякам. А когда она, наконец, добралась до Сиракуз, — увидела, как его гонят, словно пса.

Путешествие ее измучило, а здесь всё было страшно. Её пугали солдаты и нищие, молодые пьяницы из винных лавок, вербовщики, заманивавшие ее в свои фракции, и сутенеры, предлагавшие девочек или мальчиков. Она каждую минуту ждала, что ее разоблачат и забьют камнями. Она-то имела в виду, что присоединится к друзьям по Академии, которые с Дионом; надеялась, они будут ее смелостью восхищаться; но в этой дикой стране — не в оливковых рощах — они оказались просто такими же мужчинами, как все: презирали ее за глупость и тяготились обузой; даже стеснялись её. Ну а вдобавок и ушли все, в Леонтины. Она осталась совсем одна.

Я рассказал ей, что видел; сказал что Дион в безопасности…

— Я видела его на Собрании, — перебила она. — Он изменился, Нико. Но что удивительного, с такими людьми?

— Но он и родился среди них. Я думаю, в Сиракузах он должен был их знать. Если бы знал, вряд ли у него получилось бы лучше; но мог бы отказаться заранее. А так получается, что он и его народ — словно персонажи трагедии: сходятся с мыслью о самом лучшем, а в результате уничтожают друг друга, так рождены. И ведь в каждом есть что-то хорошее; но судьба их в том, чтобы никогда этого хорошего друг в друге не найти. В Дионее масса достоинств, но страдал он мало. Здесь только бог мог бы судить по справедливости.

— А есть вообще справедливость под солнцем?

— Знаешь что, вытри-ка глаза, — сказал я. — Ты слишком много прочитала, дорогая моя, прежде чем вокруг оглядеться. Можешь поверить на слово человеку, который был очень беден: добро — оно существует. И по-моему это достаточно доказывает, что боги тоже есть в этом мире, как бы ни был он плох. Иначе просто не объяснить. Но добро — оно как деньги; вот столько есть у города, а больше нету; приходится начинать скромненько и наращивать капитал… А перерасходовать смысла нет: ведь банк лопнет, и рассчитывать станет не на что.

— Дорогой Нико, — она улыбнулась. — Ты здесь, так я и поверить могу…

— Вот так уже лучше. Знаешь, ты никогда прежде меня так не звала. Улыбнись-ка еще разок! Вот мы оба в Сиракузах; времени у нас сколько хочешь; а когда еще выберешься в такую даль? Нельзя же в норке прятаться до самого отъезда. Так что умойся-ка водичкой холодненькой, отдохни… Я хочу, чтобы друг мой ласковый оказал мне честь: завтра пойдем смотреть город. Если кто-нибудь в дверь полезет, — стучи мне в стенку. Ты почему не запиралась?

— Засов кривой. А я боялась жаловаться, чтобы хозяин не смотрел косо.

— Ну ладно, это можешь оставить мне. Сладких снов.

На другое утро я вывел ее на улицу; и мы несколько дней бродили по Сиракузам. Она всегда была худенькая, без особой груди; а в путешествии своем отощала, настолько, что вообще на женщину непохожа стала. Зато стала очень похожа на чрезвычайно интересного юношу, что наши знакомые нам не замедлили показать. Если она краснела, я объяснял, что ее очень строго вырастил отец очень спартанского нрава. Она никогда не заговаривала при старших… А когда мы оставались одни, — начинали хохотать. В поддержку нашей шутки, купил я ей подарочек: брошь с летящим Эросом, по самой последнее моде; и мы повсюду ходили, держась за руки, чтобы соперников отваживать. Имя ей придумали — Аполлодор.

Я показал ей театр и все машины (уборщик оказался очень любезен), и своего золотого леопарда в святилище. Потом пошли мы к воде; посмотреть на Ордиджу и ее катапульты. Такое применение математики ее удивило; хотя, пожалуй, оно и Пифагора должно было удивить. Осадная стена Диона так и стояла незаконченной: с тех пор как он ушел, к ней никто не прикасался. С одного конца грудились кучи грунта и мусора, какие-то бревна… Гарнизон приподнял боковые стены первой воротной башни, чтобы контролировать осадную стену сверху. Я показал Аксиотее, где впадает в море источник Аретузы, под ступенями причала в Ортидже.

— Свежая вода у них всегда будет, — говорю. — А вот с едой дело похуже, скоро должна кончиться. Так что это не надолго.

— Ну да, и вся слава достанется Гераклиту. Это его флот заходит?

— Что они там делают, под самыми катапультами? — удивился я. Но в это время они убрали паруса и пошли на веслах. — А-а! Так это неприятель!

Патрульный корабль мчался по гавани к берегу, словно ошпаренный кот. Народ побежал к кромке воды, закричали все… Я обхватил Аксиотею, чтобы не растолкали.