Маска Аполлона

— Заглянул к ним, — так мне подруга рассказывала, — попробовал привести хоть кого-нибудь в чувство… Дионисий, разумеется, только одного хотел — напоить и его. Это еще при ней было. Когда он пришел еще раз, я полагаю, там все уже под столами валялись или были при деле на ложах. Так что ему ничего не оставалось, как ждать, когда они притомятся, а его друг-философ приедет из Афин. Ты знаешь, похоже, что не зря ждал… Но что ни один артист не голодал в те дни, это точно. Между пирами театр, чуть ни каждую неделю; мы пьесы не бережем для великих праздников, как вы в Афинах. Я столько заработал, что на полгода хватит. Это хорошо, потому что лето кончилось для кузнечика.

Он посмотрел на меня исподлобья, словно надеясь, что достаточно сказал.

— Лето всегда кончается, — ответил я. — А ведь я всего этого не знал, когда собрался к вам. Просто надеялся на праздник какой-нибудь.

Он стоял молча, хмурясь и кусая губы. Теперь ошибки быть не могло: что-то его угнетало. Я разозлился — и потребовал, чтобы он прямо и честно сказал в чем дело.

— Жаль, что ты не зашел в харчевню и не услышал это там…

Он прошел мимо меня во двор, огороженный высоким забором. Теперь там была зеленая тень от винограда, а тыквы расцвели крупными желтыми цветами; так что лицо его отсвечивало цветом бронзы, полежавшей на морском дне. Он снова вошел с дом, и я подумал: «Вот сейчас».

— Кому приятно сообщать другу скверные новости, Нико? Ты понимаешь, твой друг Дион и его софист решили искоренить театр. Прикончить его, выкорчевать. Вот и всё.

— Но это невозможно! — сказал я, чувствуя, как по спине пошел холод, какой бывает только от правды. — Ведь праздники священны.

— Настолько священны, что театр их не достоин. По крайне мере, такой слух идет. — Горячая сицилийская ярость превратила его лицо в насупленную маску; но он превозмог это и положил мне руку на плечо. — Извини, Нико. Можно подумать, что я тебя в этом обвиняю. Быть может, не стоит верить всему что говорят… Но одно я знаю точно. Артисты были в Ортидже повсюду; их ужинать приглашали, выступить просили, золотом платили. А теперь, с тех пор как этот Платон появился, больше не зовут. Никого, даже самых лучших. И больше того, по меньшей мере тридцать лет в день именин Архонта ставили какую-нибудь пьесу. Его собственную, если была, или что-нибудь еще, — но всегда. А в этом месяце прошли именины нового Правителя. Ни-че-го. Даже банкета не было. Только жертвоприношения и гимны.

Тени во дворе удлинились, и зеленый свет стал холоднее, как перед дождем. Мне вспомнились Дельфы, расписная винная чаша с Эросом, разговоры при свете лампы… Я тогда думал, на какой же замечательный ужин пригласили меня: никаких жонглеров и флейтисток, только беседа, настоящий пир по-настоящему благородных людей. В голове не укладывалось, что из той беседы могут прорасти сегодняшние новости; так в фехтовальном классе не ждешь, что тебя проткнут.

— А ты не думаешь, что Дионисий просто валяется в похмелье? — спросил я. — Твой кузен Теор ничего не слыхал? После таких излишеств, каким-нибудь желудкам во дворце могла понадобиться медицинская помощь.

— Я вчера его на улице видел; он ждал кого-то, потому я прошел мимо. Когда Теор хочет мне что-нибудь рассказать, я заранее знаю, что это будет… Нет, Нико, никакое похмелье так долго не держится. Это философия. Так все говорят.

Это была катастрофа; для Менекрата еще большая, чем для меня. Но тут я вспомнил, что она значит для других: Дион одержал победу, о которой молился он сам и вся Академия. Я же радоваться должен. Я попытался утешить и Менекрата:

— Но он же наверняка дал городу приличные законы и созвал свободное Собрание, разве не так? Даже если театр и закроется на какое-то время и актерам придется гастролировать, вы же не только актеры, вы еще и граждане; так разве общее благо не перевешивает?

— Если бы это произошло, могло бы и перевесить. Такие слухи были поначалу, когда амнистию объявили. Но так они слухами и остались. Знаешь, Нико, я не собираюсь сидеть здесь и проедать сбережения свои. Я должен двигаться в дорогу, как только найду кого-нибудь, с кем можно податься на гастроли. Собрать труппу из никого можно хоть завтра, и главные роли с ними играть. Но я бы предпочел быть вторым при хорошем протагонисте. И репутация лучше, и удовольствия больше, а деньги практически те же самые.

— Вопрос, конечно, нескромный, — говорю. — Но я не подошел бы?

Он сверкнул белыми зубами и схватил меня за руку:

— Я просто не решался прямо тебя попросить!

Я рассказал ему, что с этим сюда и приехал; мы посмеялись вместе, и наше будущее тотчас стало казаться не таким уж и мрачным.

— Слушай, — говорю. — Завтра я пойду пред светлые очи Дионисия. Он сам мне сказал появиться, когда в следующий раз приеду, так что поймаю его на слове. Я там разузнаю, что смогу, а заодно постараюсь и Диона повидать. Если получится — я его прямо спрошу о театре; так что мы по крайней мере узнаем, на каком мы свете.

Несмотря ни на что, у меня еще оставалась надежда, что дело для меня он найдет.