Маска Аполлона

— Дионисию это, скорей всего, просто тщеславие поранило, — нетерпеливо добавил Спевсипп. — Но Филист очевидно уговорил его, что это измена. Мы ничего об этом не знали. Наоборот, видели грандиозную демонстрацию дружбы со стороны Дионисия; тот сказал Диону, что сожалеет об охлаждении между ними в последнее время, и пригласил его на вечернюю прогулку по набережной, чтобы обговорить все дела. Ну а всё остальное мы знаем от самого Дионисия, который, как ты можешь себе представить, с тех пор не умолкает. Он несколько часов провел у Платона, пытаясь оправдаться. Настолько было отвратительно, что мне пришлось уйти. Плакал, уткнувшись Платону в колени… Я думал, меня вырвет.

— А Дион где?

— Уехал. Похоже, во время вечерней прогулки у моря Дионисий вдруг вытащил то письмо и сунул Диону в лицо. Он говорит, Дион ничего не смог ему объяснить. А мы не сомневаемся, что эти объяснения просто не понравились ему: таких, как он, правда ранит. Так или иначе, всё было заранее подготовлено: корабль на якоре и шлюпка под рукой, у берега. Наверно им меньше времени понадобилось всё это устроить, чем мне рассказать. Можешь себе представить, что пережил Платон, не зная какие распоряжения были даны капитану того корабля. Ведь Диона могли просто выкинуть за борт с камнем на шее. Но он, конечно, догадывался о наших страхах и тотчас послал курьера, едва добрался до Италии. Он теперь в безопасности. Но наше дело, Нико! Наше дело!..

Но до его дела мне дела не было:

— Курьер? — спрашиваю. — Из Италии? Так когда же он уехал?

— Вчера вечером. Конечно, это надо скрывать от народа. Потому его и спровадили так тихо.

Он, наверно, говорил что-то еще… Потом он ушел… А я всё стоял в пустой уборной и слушал, как перекликаются уборщики, подметая ярусы; кричат через весь театр. Теперь они здесь хозяева, а от нас даже эха не осталось. Ведь всего чуть времени прошло с тех пор как я боролся с богом, с двадцатью тысячами зрителей, с Дионом, Филистом и с самим собой. А Дион, оказывается, уже уехал и ничего об этом не знал… И Филист к нам не зашел не потому, что рассердился; просто у него сейчас есть дела поважнее… На склонах стрекотали кузнечики; а я ощущал себя песчинкой в выскобленной миске.

Кто-то хрипло кашлянул. Возле двери стоял старик. Я подумал, что это уборщик, и сказал — сейчас ухожу. Он не ответил, только переступил с ноги на ногу. Теперь я заметил, что у него корзина: явно, продавец инжира, кунжутного печенья и всякого такого. Он снова прочистил пересохшее горло.

— Прости, господин мой. Когда я был мальчиком в хоре, я слышал Каллипида в этой роли. Он был лучше всех, тут и говорить нечего. Но ты — ты вложил в нее больше, как я понимаю.

Когда ушел и он, вбежал Менекрат.

— Нико, я тебя ждал. Я думал, афинский твой друг до сих пор у тебя. Что стряслось?

А я уже готов был рассмеяться. И ответил:

— Тщетны всегда и везде ожиданья суетные смертных,
Боги свершают такое, о чем не могли мы подумать,
Что мы и видели здесь.

Но всё в порядке. И ты знаешь, Дионис нас снова призывает.

Менекрат глянул на маску с глазами леопарда.

— Слушай, а он не может подождать, пока мы оклемаемся?

— Нет, дорогой мой, ждать он не может; никогда не заставляй бога ждать… Он сказал: «Пойдите и напейтесь».

12

На следующий день Филист передал, что ждет меня, чтобы расплатиться. Я полночи пролежал без сна, размышляя, что бы такое ему сказать. Вертел так и сяк, редактировал, довел до такого совершенства, что некоторые строки записать хотелось, — и только тогда уснул. А утром понял, что всё это надо забыть: дом Менекрата и родня его в Сиракузах; Дион в изгнании, и ему может понадобиться курьер, способный податься куда угодно без всяких подозрений.

Филист принял меня в своем рабочем кабинете. На столе громоздились государственные бумаги, как прежде у Диона. Красная мешковатая физиономия, с жесткими глазками в улыбчивых складках жира, вызывала у меня тошноту, как свинина при морской болезни. Он встретил меня так, словно нас связывала какая-то шутка, о которой никто не знал. На спектакле его не было, но игру мою он похвалил. Потом хлопнул в ладоши, и появился его казначей-египтянин, с большой и тяжелой кожаной сумкой. Оказалось, что там целый талант серебра.

В последние годы мне как раз столько и платят за выступление; однажды даже больше предлагали, чтобы сказался больным и отказался играть. Но в те дни это была невероятная сумма; столько ни один актер не получал. Я даже подождал чуток, чтобы убедиться, что это не ошибка. И никогда в жизни я так не радовался большому гонорару.

— Спасибо, — говорю, — от меня и от всей труппы.

— Дорогой мой Никерат! — Он был беззаботен, словно моряк. — О труппе уже позаботились. Это всё твоё.

Это избавило меня от хлопот с расчетами. Я подвинул сумку к нему:

— Будь добр, отдай это в храм Диониса. Посвящением от меня.

Он по-прежнему улыбался, но уже не глазами.

— У тебя есть какая-то особая причина? — Он следил за моим лицом.