Маска Дантеса

Вечером надо будет явиться на поминальный пир, переменив темную траурную тогу на белую. Но это потом. Потом… Сейчас у Корвина слишком много дел и слишком мало времени. Марк, позабыв о необходимой степенности римлянина, бежал к площадке флайера. Флакк за ним. Но даже на бегу трибун сохранял достоинство.

Флакк запрыгнул на место пилота. Корвин уселся рядом. Флайер рванул в небо.

– Куда мы теперь? – спросил Флакк.

– В больницу. Скажу честно, мне не хватает нашего обормота Друза. Кто будет обеспечивать техническую сторону расследования?

– В твоем распоряжении все патриции. В том числе Фабии Лусцины – они прекрасные математики.

– Зачем мне Фабии Лусцины, если нужен Друз, его плебейская смекалка.

– Я бы не стал сейчас говорить о плебеях, – заметил Флакк.

Марк и сам чувствовал: его слова звучат по меньшей мере провокационно, однако не мог удержаться: если патриции не научатся вести диалог с плебеями, они обречены.

Марк включил инфокапсулу, которую передала ему Лери. Мутный столб голубого света, изображение не читается (“затерто”, – сообразил Марк), зато звук шел довольно чистый. Говорили двое. Торопливо, перебивая друг друга. И – кажется – во всем друг с другом согласные. Или почти во всем.

– …равенство. Да, ради этого стоит умереть.

– И убивать. Ради равенства.

– Потеря памяти для нобиля – смерть…

– Чем раньше, чем лучше… Если сразу после рождения, то это – милосердие.

– Так что же – вновь проскрипционные списки?

– У нас есть Сулла…

Запись на этом прервалась.

– Ну и что? – спросил Флакк. – Что мы можем почерпнуть из этого разговора?

– Во-первых, что они хотят лишать патрициев памяти сразу после рождения. Плебеям это кажется милосердным… Они всего лишь уравняют всех лацийцев в способностях. Это не геногаз озерников, который удушает всех родственников до седьмого колена. Девиз “очистителей” не “убийство”, а “справедливость”. То есть идеологически очень верный посыл. Похитителям не в чем себя упрекнуть. И второе…

– Они составили проскрипционные списки, – перебил Флакк. – Но это мы знаем. Как и то, что у них есть вожак…

– Его кличка “Сулла”. Информации слишком мало. Но эта запись чем-то замечательна… К сожалению, пока я не могу понять – чем…

Они уже подлетали. Больница при взгляде сверху напоминала богатую загородную виллу. Больничные корпуса были выкрашены в веселенькие безыскусные цвета: тот ярко-голубой, то желтый, как желток поджаренной с одной стороны глазуньи. А вокруг сады с бассейнами, фонтанами и бесчисленными скульптурами. Высоко в небе ласточки чертили замысловатые узоры: день выдался на редкость погожим. С земли доносилась протяжная, но вовсе не заунывная песня: то сборщики винограда подбадривали себя за работой. Виноград на Лации в основном собирали вручную. Это не было прихотью реконструкторов или какой-то мелкой выгодой. Отнюдь. Просто считалось добрым знаком принять участие в сборе винограда. Чтобы потом дегустировать молодое вино на Вакханалиях, бесшабашных и не всегда безобидных.

Флакк посадил машину и первым выпрыгнул на площадку. Огляделся. Только после этого сделал знак Марку: выходи. Следом за ними на краю площадки опустился военный флайер: легионеры-патриции охраняли префекта по особо важным делам. Он, Марк, сейчас – последняя надежда всех аристократов Лация. Самое смешное, что аристократов должен спасать бывший раб.

“Нет тут ничего смешного, нет, нет, нет…” – поскрипывали под кальцеями камешки, пока патриции шагали в тени пропилей, направляясь к дальнему корпусу.

Впрочем, летняя жара уже отступила. Звезда Фидес одаривала Лаций, свою любимую планету, ласковым теплом середины осени.

Медичка, что встретила их в просторном атрии больничного корпуса, была дочерью Манлия Торквата, лишенной ноши патрициев. То есть происхождением – патрицианка, по званию – плебейка. Будто в насмешку девочке дали имя Мнемосина.

Кому дочь Манлия сочувствует сейчас? Отцу и братьям, с которыми связывает кровное родство, или плебеям, к которым ее толкнул бездушный выбор отца?

– Мой брат чувствует себя неплохо, – сообщила Мнемосина, мельком бросив взгляд на темные тоги мужчин. – Вы можете с ним поговорить.

Она знала, откуда они явились. Однако не сказала ничего. Впрочем, в эти дни многие не находили слов.

Смятение – единственное, что читалось на лицах тех, кого горе не коснулось лично.