Маска и душа

Публика устроила мнѣ шумную овацiю. Въ отвѣть на такой прiятный подарокъ, взволнованный, я сказалъ, что я много разъ въ моей артистической жизни получалъ подарки при разныхъ обстоятельствахъ отъ разныхъ правителей, но этотъ подарокъ — званiе народнаго артиста — мнѣ всѣхъ подарковъ дороже, потому что онъ гораздо ближе къ моему сердцу человѣка изъ народа. А такъ какъ — закончилъ я — здѣсь присутствуетъ молодежь россiйскаго народа, то я, въ свою очередь, желаю имъ найти въ жизни успѣшныя дороги; желаю, чтобы каждый изъ нихъ испыталъ когда нибудь то чувство удовлетворенiя, которое я испытываю въ эту минуту.

Слова эти были искреннiя. Я, дѣйствительно, отъ всей души желалъ этимъ русскимъ молодымъ людямъ успѣховъ въ жизни. Ни о какой политикѣ я, разумѣется, при этомъ не думалъ.

Оказалось, однако, что за эту мою рѣчь я немедленно былъ зачисленъ чуть ли не въ тайные агенты Г.П.У. Уже нѣкiй пiанистъ, бывшiй когда то моимъ закадычнымъ другомъ, выбравшись заграницу изъ Россiи, разсказывалъ всѣмъ, какъ низко палъ Шаляпинъ. Если бы — заявлялъ онъ — къ нему въ руки когда нибудь попала власть, то онъ ни минуты не остановился бы передъ наказанiемъ Шаляпина, а формой наказания избралъ бы порку… А нѣкiй зарубежный писатель, также до нѣкоторой степени мой бывшiй прiятель, а еще больше шумный мой поклонникъ, въ гимназическiе годы проводившiй ночи въ дежурствахъ у кассы, чтобы получить билетъ на мой спектакль — съ одобренiя редакторовъ копеечныхъ газетъ и грошевыхъ мыслей — разсказывалъ въ печати публикѣ, что Шаляпинъ сделался до такой степени ярымъ коммунистомъ, что во время представленiя въ Марiинскомъ театрѣ «Евгенiя Онѣгина», играя роль генерала Гремина, срывалъ съ себя эполеты и для демонстрацiи бросалъ ихъ въ партеръ, приводя этимъ въ восторгъ солдатскую публику…

Всѣ такiе слухи создали обо мнѣ среди живущихъ заграницей русскихъ мнѣнiе, что я настоящiй большевикъ, или, по крайней мѣрѣ, прислужникъ большевиковъ. Чего же — недоумевали люди — Шаляпинъ покинулъ столь любезную ему власть и уѣхалъ съ семьей заграницу? И вотъ, когда я прiѣхалъ въ Парижъ, одинъ небезызвѣстный русскiй журналистъ, излагая свои точныя соображенiя о причинахъ моего выѣзда изъ Россiи, объяснилъ ихъ русской читающей публикѣ весьма основательно:

— Появленiе Шаляпина въ Парижѣ очень симптоматично, а именно — крысы бѣгутъ съ тонущаго корабля…

79

Этотъ чрезвычайно замѣчательный комплиментъ воскресилъ въ моей памяти много въ разное время передуманныхъ мыслей о томъ странномъ восторгѣ, съ которымъ русскiй человѣкъ «развѣнчиваетъ» своихъ «любимцевъ». Кажется, что ему доставляетъ сладострастное наслажденiе унизить сегодня того самаго человѣка, котораго онъ только вчера возносилъ. Унизить часто безъ основанiй, какъ безъ повода иногда возносилъ. Точно тяжело русскому человѣку безъ внутренней досады признать заслугу, поклониться таланту. При первомъ случаѣ онъ торопится за эту испытанную имъ досаду страстно отомстить. Не знаю, быть можетъ, эта черта свойственна людямъ вообще, но я ее видѣлъ преимущественно въ русской варiацiи и не мало ей удивлялся. Почему это въ нашемъ быту злое издевательство сходитъ за умъ, а великодушный энтузiазмъ за глупость. Почему, напримѣръ, В.В.Стасова, который первый возславилъ новую русскую музыку, за его благородный энтузiазмъ называли «Вавила Барабановъ», «Неуважай Корыто», «Тромбонъ» и т. п., а Буренина, который безпощадно шпынялъ и — скажу — грубо и низко издѣвался, напримѣръ, надъ сентиментальнымъ и больнымъ Надсономъ, признали умнымъ человѣкомъ? Неужели же умъ — это умѣше видѣть все въ плохомъ свѣтѣ, а глупость — видѣть хорошее? Вѣдь Стасовъ и Надсонъ жили на свѣтѣ только съ однимъ желанiемъ — куда ни взглянуть, замѣтить прекрасное. Какъ они благородны въ томъ, что съ энтузiазмомъ смотрѣли на самыя, казалось, маленькiя вещи и дѣлали ихъ большими? Почему это русская любовь такъ тиранически нетерпима? Живи не такъ, какъ хочется, а какъ моя любовь къ тебѣ велитъ. Поступай такъ, какъ моей любви къ тебѣ это кажется благолѣпнымъ. Я полюбилъ тебя, значитъ — создавай себя въ каждую минуту твоей жизни по моему образу и подобiю. Горе тебѣ, если ты въ чѣмъ нибудь уклонился отъ моего идеала.

Въ Суконной Слободѣ, бывало, ходитъ этакiй кудрявый молодой человѣкъ съ голубыми глазами къ дѣвицѣ. Благородно, не возвышая голоса, вкрадчиво объясняетъ ей свою безкорыстную любовь. Дѣвица повѣрила, отдала ему свое сердечное вниманiе. А послѣ десятка поцѣлуевъ кудрявый человѣкъ съ голубыми глазами уже начинаетъ замѣчать, что она ведетъ себя не такъ строго, какъ должна вести себя девушка: любовь его оскорблена. Не дай Богъ, если она ему возразитъ, что самъ же онъ ее цѣловалъ — онъ придетъ въ неописуемую ярость и предъявитъ ей категорическое требованiе:

— Отдай мнѣ немедленно мои письма назадъ!..

Русская публика меня любила — я этого отрицать не могу. Но почему же не было низости, въ которую она бы не повѣрила, когда дѣло касалось меня? Почему, несмотря на преклоненiе передъ моимъ талантомъ, мнѣ приписывали самыя худшiя качества?