Маска и душа

Я Сѣрову написалъ, что напрасно онъ повѣрилъ вздорнымъ сплетнямъ, и пожурилъ его за записку. Но вѣсть о моей «измѣнѣ народу» достигла, между тѣмъ, и департамента Морскихъ Альпъ. Возвращаясь какъ-то изъ Ниццы въ Монте-Карло, я сидѣлъ въ купэ и бесѣдовалъ съ прiятелемъ. Какъ вдругъ какiе то молодые люди, курсистки, студенты, а можетъ быть и приказчики, вошедшiе въ вагонъ, стали наносить мнѣ всевозможныя оскорбленiя:

— Лакей!

— Мерзавецъ!

— Предатель!

Я захлопнулъ дверь купэ. Тогда молодые люди наклеили на окно бумажку, на которой крупными буквами было написано:

— Холопъ!

Когда я, разсказывая объ этомъ моимъ русскимъ прiятелямъ, спрашиваю ихъ, зачѣмъ эти люди меня оскорбляли, они до сихъ поръ отвѣчаютъ:

— Потому, что они гордились Вами и любили Васъ.

Странная, слюнявая какая то любовь!

Конечно, это были молодые люди. Они позволили себѣ свой дикiй поступокъ по крайнему невежеству и по сомнительному воспитанiю. Но какъ было мнѣ объяснить поведенiе другихъ, дѣйствительно, культурныхъ людей, которыхъ тысячи людей уважають и цѣнятъ, какъ учителей жизни?

За годъ до этого случая я пѣлъ въ томъ же Монте-Карло. Взволнованный человѣкъ прибѣжалъ ко мнѣ въ уборную и съ неподдельной искренностью сказалъ мнѣ, что онъ потрясенъ моимъ пенiемъ и моей игрой, что жизнь его наполнена однимъ этимъ вечеромъ. Я, пожалуй, не обратилъ бы вниманiя на восторженныя слова и похвалы моего посетителя, если бы онъ не назвалъ своего имени:

— Плехановъ.

Объ этомъ человѣкѣ я слышалъ, конечно; это былъ одинъ изъ самыхъ уважаемыхъ и образованныхъ вождей русскихъ соцiалъ-демократовъ, даровитый публицистъ при этомъ. И когда онъ сказалъ мне:

— Какъ хотелъ бы я посидѣть съ Вами, выпить чашку чаю, — я съ искреннимъ удовольствiемъ отвѣтилъ;

— Ради Бога! Приходите ко мнѣ въ отель де Пари. Буду очень счастливъ.

— Вы мнѣ позволите съ моей супругой?

— Конечно, конечно, съ супругой. Я буду очень радъ.

Пришли ко мнѣ Плехановы. Мы пили чай, разговаривали. Плехановъ мнѣ говорилъ, подобно Гоголю:

— Побольше бы такого народа, Винница славно бы пошла…

Уходя, онъ попросилъ у меня мою фотографiю. Мнѣ радостно было слушать его и было прiягно знать, что его интересуетъ моя фотографiя.

Я написалъ ему:

— «Съ сердечными чувствами».

И вотъ, черезъ нѣсколько дней послѣ того, какъ молодые люди плевали мнѣ въ лицо оскорбленiя, я, придя домой, нашелъ адресованный мнѣ изъ Ментона плотный конвертъ и въ немъ нашелъ фотографiю, на которой я прочнталъ двѣ надписи: одну мою старую — «съ сердечными чувствами», и другую, свѣжую — Плеханова — «Возвращается за ненадобностью»…

А въ это время въ Петербургѣ извѣстный русскiй литераторъ написалъ мнѣ письмо, полное упрековъ и укоризны. Унизилъ де я званiе русскаго культурнаго человѣка. Позже я узналъ, что этимъ своимъ интимнымъ чувствамъ скорби негодующiй литераторъ далъ гектографическое выраженiе: копiи своего письма ко мнѣ онъ разослалъ по редакцiямъ всѣхъ столичныхъ газетъ.

Да вѣдаютъ потомки православныхъ, какъ благородно онъ чувствовалъ…

Долженъ откровенно признаться, что эта травля легла тяжелымъ булыжникомъ на мою душу. Стараясь понять странность этого невероятнаго ко мнѣ отношения, я сталъ себя спрашивать, не совершилъ ли я, дѣйствительно, какого нибудь страшнаго преступленiя? Не есть ли, наконецъ, самое мое пребыванiе въ Императорскомъ театрѣ измѣна народу? Меня очень занималъ вопросъ, какъ смотритъ на этотъ инцидентъ Горькiй.

Горькiй былъ въ это время на Капри и молчалъ. Стороной я слышалъ, что многiе, пргѣзжавшiе къ нему на Капри, не преминули многозначительно мигнуть заостреннымъ глазомъ въ мою сторону. Кончивъ сезонъ, я написалъ Горькому, что хотѣлъ бы приѣхать къ нему, но прежде, чѣмъ это сдѣать, желалъ бы знать, не заразился ли и онъ общимъ психозомъ. Горькiй мнѣ отвѣтилъ, что онъ, дѣйствительно, взволнованъ слухами, которыми ему прожужжали уши. Онъ меня, поэтому, просить написать ему, что же произошло на самомъ дѣлѣ. Я написалъ. Горькiй отвѣтилъ просьбой немедленно къ нему прiѣхать.

Противъ своего обыкновенiя ждать гостей дома или на пристани, Горькiй на этотъ разъ выѣхалъ на лодкѣ къ пароходу мнѣ навстрѣчу. Этотъ чуткiй другъ понялъ и почувствовалъ, какую муку я въ то время переживал!.. Я былъ такъ растроганъ этимъ благороднымъ его жестомъ, что отъ радостнаго волненiя заплакалъ. Алексей Максимовичъ меня успокоилъ, лишнiй разъ давъ мнѣ понять, что онъ знаетъ цѣну мелкой пакости людской…

82