Маска и душа

И онъ велъ меня въ отдѣльный баракъ, выстроенный имъ самимъ для произведенiй Врубеля.

— Вотъ, Феденька, — указывалъ онъ на «Принцессу Грезу», — вотъ эта вѣщь замѣчательная. Это искусство хорошаго порядка.

А я смотрѣлъ и думалъ:

— Чудакъ нашъ меценатъ. Чего тутъ хорошаго? Наляпано, намазано, непрiятно смотрѣ ть. То ли дѣло пейзажикъ, который мнѣ утромъ понравился въ главномъ залѣ выставки. Яблоки, какъ живыя — укусить хочется; яблоня такая красивая — вся въ цвѣту. На скамейке барышня сидитъ съ кавалеромъ, и кавалеръ такъ чудесно одѣтъ (какiя брюки! непременно куплю себѣ такiя). Я, откровенно говоря, немного въ этихъ сужденiяхъ Мамонтова сомневался. И воть однажды въ минуту откровенности я спросилъ его:

— Какъ же это такъ, Савва Ивановичъ? Почему вы говорите, что «Принцесса Греза» Врубеля хорошая картина, а пейзажъ — плохая? А мнѣ кажется, что пейзажъ хорошiй, а «Принцесса Греза» — плохая.

— Вы еще молоды, Феденька, — отвѣтилъ мнѣ мой просвѣтитель, — Мало вы видали. Чувство въ картине Врубеля большое.

Объясненiе это не очень меня удовлетворило, но очень взволновало.

— Почему это — все время твердилъ я себе, — я чувствую такъ, а человѣкъ, видимо, образованный и понимающiй, глубокiй любитель искусства, чувствуетъ иначе?

Этого вопроса я въ Нижнемъ-Новгородѣ такъ и не разрѣшилъ. Судьба была милостива ко мнѣ. Она скоро привела меня въ Москву, где я рѣшилъ и этотъ, и многiе другiе важнѣйшiе для моей жизни вопросы.

17

Мамонтовъ содержалъ оперу въ Москве и позвалъ меня къ себѣ въ свою труппу. У меня же на слѣдующiй сезонь былъ контрактъ съ Марiинскимъ театромъ — контрактъ съ крупной неустойкой. Мнѣ предложена была тамъ отвѣтственная роль Олоферна. Успѣхъ мой въ концѣ сезона наметился ярко. Было трудно все это бросить. Съ другой стороны, были серьезные художественные и интимные мотивы, побуждавшiе меня принять предложенiе Мамонтова. Я колебался. Я не въ состоянiи честно опредѣлить удѣльный вѣсъ различныхъ влiянiй, заставившихъ меня заплатить неустойку и порвать съ Императорской сценой, но не могу обойти молчанiемъ одно изъ нихъ, сыгравшее, во всякомъ случай, далеко не послѣднюю роль въ моемъ решенiи. Я говорю о моральной атмосферѣ Марiинскаго театра въ то время.

— Директоръ идетъ! — кричалъ приставленный къ двери сцены стражъ.

И всѣ мгновенно застывали на своихъ мѣстахъ. И, дѣйствительно, входилъ И.А.Всеволожскiй. Почтенный человѣкъ въ множествѣ орденовъ. Сконфуженно, какъ добродушный помѣщикъ своимъ крестьянамъ, говорилъ: «здасте… здасте…» и совалъ въ руку два пальца. Эти два пальца получалъ, между прочимъ, и я. А въ антрактахъ приходили другiе люди въ вицъ-мундирахъ, становились посреди сцены, зачастую мѣшая работать, и что то глубокомысленно между собою обсуждали, тыкая пальцами въ воздухъ. Послѣ этихъ пальцевъ въ воздухѣ режиссеръ, какъ оглашенный, кричалъ:

— Григорiй! Прибавь свѣту на лѣвой кулисѣ. Въ 4-й дай софитъ (продольная рампа).

— Степанъ! Поправь крыло у ангела.

Рабочiе бѣжали туда и сюда, лазили наверхъ, поправляли ангеловъ.

Въ корридорахъ я слышалъ, какъ Григорiй, Степанъ и прочiе нелестно говорили про эти вицъ-мундиры:

— Дармоѣды, дураки, толстопузые!

Такъ непочтительно выражались рабочiе, а актеры другъ передъ другомъ въ это самое время похваливали вслухъ то одного, то другого «дармоѣда». Чувствовалось, что похвала эта неискренняя. Спрашивали и меня иногда, — знаешь ли такого то начальника ремонтировочной части?

— Да, такъ, знаю, — говорю — немножко; встрѣчаю на сценѣ.

— Правда, симпатичный, милый человѣкъ?

— Да, хорошiй человѣкъ, — осторожно соглашаюсь я. Не думаю, однако, что по моей интонацiи «хорошiй» выпытыватель повѣрилъ мнѣ…

Не нравилось мнѣ, что актеры молчали и всегда соглашались со всѣмъ, что и какъ имъ скажетъ чиновникъ по тому или другому, въ сущности, актерскому, а не чиновничьему дѣлу. Конечно, чиновники, слава Богу, не показывали, какъ надо пѣть и играть, но выражали свое мнѣнiе вѣско, иногда по лицепрiятiю, т. е., о хорошемъ говорили плохо, а о дурномъ хорошо. Случалось мнѣ замѣчать, что и въ драматическихъ Императорскихъ театрахъ начальники монтировочныхъ частей распоряжались на сценѣ своевольно, какъ и въ оперѣ.

— Скажите, — говорю я артисту-товарищу, — отчего же здѣсь такъ мало идутъ русскiя оперы?

— Довольно съ тебя. Идетъ «Русалка», идетъ «Жизнь за Царя», «Русланъ и Людмила», «Рогнѣда».

— Но есть же другiя оперы?

— Въ свое время пойдутъ и эти. А теперь и этого довольно.

И отказывали въ постановкѣ «Псковитянки» Римскаго-Корсакова! Неужели и отъ Грознаго пахло щами и перегаромъ водки?

Играя Мефистофеля и желая отойти отъ «фольги», я попросилъ завѣдующаго гардеробомъ и режиссера сшить новый костюмъ — такой, въ которомъ, казалось мнѣ, я могъ бы нѣсколько иначе изобразить Мефистофеля. Оба, какъ бы сговорившись, посмотрѣли на меня тускло-оловянными глазами, даже не разсердились, а сказали: