Луначарскiй послалъ въ Москву телеграмму, и мою квартиру оставили въ покоѣ. Вино, впрочемъ, отъ меня не совсѣмъ ушло. Я потомъ изредка въ ресторанахъ открывалъ бутылки вина съ надписью — «envoie spйciale pour Mr Chaliapine», и съ удовольствiемъ распивалъ его, еще разъ оплачивая и стоимость его, и пошлины… А мое серебро еще нѣкоторое время безпокоило соцiалистическое правительство. Прiѣхавъ черезъ нѣкоторое время въ Москву, я получилъ изъ Дома Совѣтовъ бумагу, въ которой мнѣ сказано было очень внушительнымъ языкомъ, что я долженъ переписать все серебро, которое я имѣю дома, и эту опись представить въ Домъ Совѣтовъ для дальнѣйшихъ распоряженiй. Я понималъ, конечно, что больше уже не существуетъ ни частныхъ ложекъ, ни частныхъ вилокъ — мнѣ внятно и нѣсколько разъ объяснили, что это принадлежитъ народу. Тѣмъ не менѣе, я отправился въ Домъ Совѣтовъ съ намѣренiемъ какъ нибудь убѣдить самого себя, что я тоже до нѣкоторой степени народъ. И въ домѣ Совътовъ я познакомился по этому случаю съ милѣйшимъ, очаровательнѣйшимъ, но довольно настойчивымъ, почти рѣзкимъ Л.Б.Каменевымъ, шуриномъ Троцкаго.
Тов. Каменевъ принялъ меня очень любезно, совсѣмъ по европейски, что меня не удивило, такъ какъ онъ былъ по европейски очень хорошо одѣтъ, но, какъ и прочiе, онъ внятно мнѣ объяснилъ:
— Конечно, тов. Шаляпинъ, вы можете пользоваться серебромъ, но не забывайте ни на одну минуту, что въ случаѣ, если это серебро понадобилось бы народу, то народъ не будетъ стесняться съ вами и заберетъ его у васъ въ любой моментъ.
Какъ Подколесинъ въ «Женитьбѣ» Гоголя, я сказалъ:
— Хорошо, хорошо. Но… Но позвольте мнѣ, тов. Каменевъ, увѣрить васъ, что ни одной ложки и ни одной вилки я не утаю и въ случаѣ надобности отдамъ всѣ вилки и всѣ ложки народу. Однако, разрѣшите мнѣ описи не составлять, и вотъ почему…
— Почему?
— Потому, что ко мнѣ уже товарищи прiѣзжали и серебро забирали. А если я составлю опись оставшагося, то отнимуть уже по описи, т. е. рѣшительно все…
Весело посмотрѣлъ на меня мой милый революцiонеръ и сказалъ:
— Пожалуй, вы правы. Жуликовъ много.
Левъ Борисовичъ прiятельски какъ то расположился ко мнѣ сразу и по поводу народа и его нуждѣ говорилъ со мною еще минутъ 15. Мило и весело объяснялъ онъ мнѣ, что народъ настрадался, что начинается новая эра, что эксплоататоры и, вообще, подлецы и имперiалисты больше существовать не будутъ, не только въ Россiи, но и во всемъ мiрѣ.
Это говорилось такъ прiятно, что я подумалъ:
— Вотъ съ такими революцiонерами какъ то и жить прiятнѣе, если онъ и засадитъ тебя въ тюрьму, то по крайней мѣрѣ у решетки весело пожметъ руку…
Пользуясь расположетемъ сановника, я ему тутъ бухнулъ:
— Это вы очень хорошо говорили о народѣ и имперiалистахъ, а надпись надъ Домомъ Совѣтовъ вы сдѣлали нехорошую.
— Какъ, нехорошую?
— «Миръ хижинамъ, война дворцамъ». А по моему народу такъ надоѣли эти хижины. Вотъ я много езжу по желѣзнымъ дорогамъ и уже сколько лѣтъ проезжаю то мимо одного города, то мимо другого, и такъ неприглядно смотреть на эти мирные нужники. Вотъ, написали бы — «миръ дворцамъ, война хижинамъ»: было бы, пожалуй, лучше.
Л.Б., по моему, не очень мнѣ на мою бутаду возражалъ: это, молъ, надо понимать духовно…
А пока я старался понять это духовно, дома уже кто то приходилъ высказывать соображенiя, что картины, которыя у меня висятъ, тоже народныя. Почему это вы одинъ любуетесь на нихъ? Хе… хе… Народъ тоже картины любитъ…
Пожалуй, правда, — думалъ я. Но когда я затѣмъ видалъ эти картины въ Берлинѣ на выставкѣ у антикваровъ, я спрашивалъ себя, о какомъ же народѣ онъ толковалъ:
— Русскомъ или нѣмецкомъ?