Маска Красной Смерти

Паскаль, философ, которого мы оба любим, заметил – и как справедливо! – «que tout notre raisonnement se reduit a ceder au sentiment»[57]; и весьма возможно, что чувство естественного вернуло бы свое прежнее господство над сухим, математическим, школьным рассудком, если б только позволило время. Но этому не суждено было случиться. Под влиянием односторонних успехов науки мир состарился преждевременно. Большая часть людей не замечала этого или делала вид, что не замечает, предаваясь веселой, хотя и несчастливой жизни. Но я… я знал из летописей Земли, что глубочайшее падение – удел высочайшей цивилизации. Китай со своей простотой и долговечностью, Ассирия со своей архитектурой, Египет с астрологией, Нубия, сильнейшая из всех, беспокойная матерь искусств, предсказывали мне нашу судьбу. В истории этих стран я увидел луч Будущего. Частные уродливости этих последних были местными болезнями Земли, от которых она избавилась с падением этих государств; но при общем заражении мира обновление могло быть найдено лишь в Смерти. Я знал, что человеческий род может избежать конечного уничтожения, только «вновь родившись».

Тогда-то, прекраснейшая и любимейшая, мы стали проводить наши дни в мечтах. В сумерках мы рассуждали о грядущем дне, когда изуродованная искусством поверхность Земли, получив очищение, которое одно может изгладить ее прямолинейное безобразие, снова оденется зеленью, и веселыми холмами, и смеющимися водами Рая – и станет наконец достойным жилищем для человека – человека, очищенного Смертью, человека с возвышенным разумом, для которого знание уже не отрава, для обновленного, возрожденного, блаженного и отныне бессмертного, хотя по-прежнему материального человека.

Уна. Я хорошо помню эти беседы, дорогой Монос, но день огненного разрушения еще не был так близок, как мы думали и как можно было думать, оглядываясь на упомянутую тобой всеобщую порочность. Люди жили и умирали, как прежде. Ты сам заболел и сошел в могилу, а за тобой скоро последовала твоя верная Уна. И хотя столетие, минувшее с тех пор, с окончанием которого мы снова соединились, не подвергло наши дремлющие чувства чересчур долгому испытанию, но, милый Монос, все же это было целое столетие.

Монос. Скажи лучше: точка в туманной беспредельности. Да, я умер в пору одряхления Земли. Измученный сознанием общего упадка и хаоса, я заболел жестокой горячкой. После недолгих страданий и многих дней фантастического бреда, исполненного восторга, проявления которого ты принимала за муки – и я был бессилен разубедить тебя, – после многих дней этого бреда я впал в состояние неподвижного бездыханного оцепенения, которое окружающие называли Смертью.

Слова не выражают действительности. В моем оцепенении я не был лишен чувств. Я мог бы сравнить его с глубоким спокойствием человека, который после долгого и крепкого сна, под лучами полуденного солнца, начинает потихоньку возвращаться к сознанию не оттого, что его будят, а только оттого, что спал уже довольно, и сон начинает отлетать сам собою.