Маска ночи

Я плотнее запахнулся в свой камзол. Он весь пропитался кровью из моей раны на голове. Я, наверно, выглядел настоящим пугалом: весь в крови, да еще усыпанный чумными опухолями. В комнате было влажно и сыро, и влажность еще больше увеличивалась, казалось, по мере того, как за зарешеченным отверстием становилось светлее. Что-то хрустнуло у меня на груди. Я засунул руку и вытащил связку бумаги, еще хранившую тепло моего тела.

Это был памфлет.

«Девятидневное чудо Кемпа», – прочитал я.

Мне это ни о чем не говорило. Кто такой Кемп?

На обложке был нарисован танцующий человек, а позади него стоял барабанщик.

Конечно же, Кемп был тот печальный шут, которому Абель Глейз и я нанесли визит в какой-то другой жизни. Вилл Кемп, некогда выступавший вместе со «Слугами лорд-камергера», а теперь угасавший в Доу-гейт. Абель угостил его хересом и пирогом, а я, отнюдь не так любезно, согласился купить его рассказ о том, как он проплясал и пропрыгал всю дорогу из Уайтчепела до Нориджа. Да, этот памфлет, за который он потребовал шесть пенсов, если я правильно помнил, уютно расположился в моем камзоле с того самого февральского дня, когда мы навестили старого шута. Казалось, это было годы назад. Может, сейчас он уже мертв.

Я так и не прочитал книжонку, даже не осознавал, что носил ее с собой все эти недели. Решившись забыть о том неприятном положении, в котором находился, я открыл памфлет и пролистал его, не в силах в то же время отделаться от мысли, что это последний документ, который мне придется читать. Никакой высокой поэзии, ни поднимающих дух слов религиозного утешения, но тщеславный рассказ о путешествии престарелого шута по небольшой части королевства. Но в то же время в моей голове крутилась мысль, что, каковы бы ни были прегрешения мастера Кемпа, они были сущими пустяками по сравнению с преступлениями, совершавшимися вокруг меня ныне.

Я узнал о Томасе Слае, игравшем на тамбурине и отбивавшем ритм для Кемпа, и о Вильяме Пчеле, его усердном слуге. (Хлопотливая пчелка, подумалось мне без тени улыбки.) Я прочитал о теплом приеме, что оказывался Кемпу на каждой остановке его пути, и о женщине, к чьим ногам он привязал колокольчики, и о другой женщине, чьи юбки он якобы так нечаянно порвал своими прыжками. Я слышал о его триумфальном прибытии в Норидж и о его башмаках для танцев, которые все еще были выставлены в нориджской ратуше, прибитые друг подле дружки к стене. Мне лениво подумалось, что же он носил на обратном пути в Лондон.

В другое время довольно хвастливый стиль Кемпа вызвал бы у меня раздражение, но, прочитав его слова, я тепло подумал о нем и понадеялся, что он находится в добром здравии – настолько, насколько можно было ожидать, – ну а если уже не находится, что он хотя бы скончался в мире. Я желал ему всего, что пожелал бы себе. Он был ниточкой, связывавшей меня с моей труппой, моими друзьями и товарищами. Я засунул памфлет обратно в камзол.

И задумался о башмаках Кемпа, висевших на стене в нориджской ратуше. Знаменитая обувь для знаменитых ног.

Обувь… знаменитая и не такая знаменитая.

Та одинокая туфелька, упавшая с ноги госпожи Рут, когда ее тело тащили из спальни ее дома на Кэтс-стрит.

В двери погреба послышался звук поворачиваемого ключа. Я не поднял голову, но продолжал сосредоточенно размышлять о туфлях.

Размышлял о странном переобувании Хью Ферна во время представления «Ромео и Джульетты». О том, как он поменял – или обменял? – свои дорогие башмаки, украшенные пряжками, на простую пару, больше подходившую его персонажу – брату Лоренцо. О том, как на нем снова оказались его нарядные туфли, когда нашли его тело.

Послышались шаги ног, ступавших по каменному полу. Я по-прежнему не поднимал глаза.

Я вспоминал превосходные сапоги доктора Ральфа Бодкина, когда он пришел осмотреть труп своего покойного коллеги во дворе «Золотого креста». Сапоги из мягкой, тонкой кожи, доходившие почти до колена.

Теперь я взглянул вверх с того места, где сидел, прислонившись к стене. Те же сапоги из мягкой и тонкой кожи, доходившие почти до колена, остановились перед моими глазами.

Я поднялся на ноги и посмотрел Ральфу Бодкину в лицо. Он был весь в испарине. Вены на его лбу вздулись, как бычьи жилы.

Я бросил взгляд за спину Бодкина, на трупы, выложенные на столах. У одного из них, как я увидел теперь в усилившемся свете, распороли живот, и оттуда высовывалось что-то большое и темное. Рука другого свесилась вниз. Кожу с нее содрали. Мне на память пришли слова Хью Ферна, сказанные мне, когда он говорил о гороскопах. Лекари могут заниматься куда худшими делами, поверьте мне. Намного худшими.

– Это не позволено, – сказал я.

– Что не позволено?

Я обвел рукой подземелье, где беспорядочно лежали тела мужчин и женщин.

– Это. Это надругательство над мертвыми – вскрывать их. Это запрещено.

– Кто запрещает это?

– Законы Бога…

– О!

– …и человека.

– Есть только один закон – закон природы, – сказал Бодкин.

– Что вы делаете? – сказал я.