Маски

А взгляд Леоноры как бы говорил:

«Много, много воды утекло».

И тонула в глазах своих собственных, густо синя папироской и выставив ручку, точеную, точно слоновая кость.

Серафима подумала:

«Что за претензии?»

Эти претензии воспринимала она, как порыв – неестественный.

Брат, Никанор, не ответивши ей, перестегивая пиджачок, подсел к брату, Ивану:

– Как, что?

– Как тебе – эдак, так – Леонора Леоновна?

– Мы… да какая-то, да-с, дергоумная барышня, – скрылся от брата усами.

– Она уже – эдак.

– Как?

– Дама!…

– Забавная барышня-с…

Твердо упорил, задумавшись явно; и, явно, – над ней.

Вдруг стараясь занять разговором ее, – но таким, каким дряхлые старцы стараются, став еще более дряхлыми, выставить в шутку шестнадцатилетних девчонок пяти-шестилетними пупсами – рявкнул он:

– Котиков любите-с?

Вновь, точно дерево, в ветер рванувшееся, Леонорочка, пальцы ломая, – к нему; и опять, точно дерево, корнями привязанное, оглянулась на мужа: сидел, уцепившися пальцами в кресло, не слыша, не видя стальными глазами; жесть – губы зажатые; в лоб же морщина влепилась, вцепяся, как хвост скорпиона.

– Нет, не по пути с ними нам! – Серафима настаивала в Никанорово ухо.

Поморщился:

– Элеонора Леоновна, Терентий Титыч – друзья!

Но подумалось: недруг и тот до поры – тот же друг и морщинки от лобика рожками в угол наставились.

Тителев встал, ей блеснул:

– Добрый вечер, – критический критик… Да я забегу еще.

Не отзываясь на шутку, без всякого повода вышла из тени она; свою выгнула голову; руки – на грудь, отступя припадая на ногу, – насупилась хмуро.

Он – вышел.

И мир, как разбойник

Профессор вышарчивал взад и вперед; точно он, не, имея пристанища, странствуя, видел градацию дальних ландшафтов; вдруг – замер он; руки свои уронил; носом – в пол, в потолок, чтобы выслушать отзвук в себе —

– синей мысли, —

– о первой их встрече.

Да – первая ли?

Вот что выслушал: —

– перед золотеньким столиком чашечку чая, фарфор, розан бледный, поставил лакей перед ним, ему виден кусок кабинета, открытый в гостиную, – кубово-черного, очень гнетущего тона, такого же, – как фон обой этой комнаты! Красные кресла жгли глаз своим пламенем адским оттуда; и были такого же колера, – как эти красные пятна

А девочка эта сидела, – так точно– с таким же раскрывшимся ротиком.

Выслушав это, он руки с улыбкой седою развел пред Леоночкой; торжествовал над молчаньем своей бородою, – безротой и доброй

____________________

Вдруг усом вильнул; и – слова, плоды дум, точно сладкие яблоки, стал бородой отрясать.

– Все идет, говоря рационально, – по предначертанью. Улегся усами; прошелся он:

– Царствует – царь… Безначальные – мы. Руки сжал: носом – в пол:

– Что же, – будем готовы.

И глаз в блеск порочных, агатовых глаз, расширяющихся в изумруды невинные, —

– глаз —

– просинел.

Из агатовых глаз – в голубые глаза Серафимы он ринулся; и Серафима сказала – глазами в глаза:

– Я – готова: на все.

Но он, вынув свой глаз из нее; повенчав ее взоры с Леночкиными, он читал ее мысли; но сделал рукою ее от себя отстраняющий знак:

– Вы – останетесь здесь: не пойдете.

И руку, как с пальмовой ветвью, приподнял – к Леоночке:

– Мы с ней – пройдем!

И казалось, что в ней соблеснулися звезды; и звездный поток, – тот, который'глубокою осенью сыплется из синеродов над скупой землей —

– Леониды, —

– посыпался!

Он же в ответ ей на блеск:

– Были львицею: станете – девочкой.

И Никанору, бросавшемуся, руки выбросил:

– Я – к вам: вернусь; будет – радость!

– Да что вы, профессор?

– Куда собираешься ты?

Он ответил загадкой:

– Туда, где вас нет…

И прошелся; и – видели: борется с чем-то.

– Мы – косные: бодрствовать – трудно… И мир – как разбойник.

Из глаз он выбросил солнечный диск:

– И разбойника братом хотел бы назвать я.

Тут став повелительным, он указал на порог – Леоноре Леоновне:

– Ну-с, вы – готовы?

И дернулась; вертиголовкою, расчетверясь меж собою,

профессором, парочкой дико ее пожиравших глазами людей, – Серафимою и Никанором, – глаза, не мигающие опуская в носочки, как будто ее наказали – вперед наклоненной головкой,

– как тихий лунатик, —

– прошла!

И за нею он вышел.

И больше его Никанор в старом мире не видел, когда они встретились, —

– все —

– было —

– новое!

Крылышки бабочки

Вслед Серафима – бежком: в наворачиванье обстоятельств; подняв свою ручку и ей, как щитом, защищался, напоминала головкою отрока быстрого.

Бросила:

– Там – в мою комнату… Там – в моей комнате… можете… вы…

И – задохлась она: из глаз – жар; во рту – скорбь.

– Ну, – пошел разворох разворота!

В диван головою, а плечи ходили; зубами кусала платочек; не плачем, а ревом своим подавясь, занемела; и – ком истерический в горле.

– Чего это вы? – Никанор. – Брат, Иван, объясняется с Элеонорой Леоновнои; он, вероятно, мотивы имеет свои.

Но мотивы такие – болезнь.

– Рецидив.