Маски Духа

После долгой жизни на севере я стал плохо переносить южный климат. Как приеду на юг — сразу перед глазами все плывет, воздух плавится, как плохой асфальт, а в голове одни видения. А тут как раз, после недели проливных дождей, в Одессе разразилась буквально египетская жара. Уже подходя к Привозу, я проклинал одесскую колбасу, за которой и явился на базар, потому что почувствовал, что воздух густеет на глазах, становится желтым и тягучим, как мед с дачной пасеки моего приятеля Геши, которого ненавидели все соседи по дачному поселку, что на десятой станции Большого Фонтана. И было за что. Поскольку дворик у Геши был маленький, пчелы время от времени вырывались за его пределы и первым делом почему-то накидывались на соседских собак. Причем известно же, что пчелы на собак не кидаются в принципе, потому что не любят шерсти. А эти кидались и жалили в самое незащищенное место — в нос. И собаки, как ужаленные (то есть именно ужаленные), с распухшими носами остервенело набрасывались на стенку каменного забора, на котором белел наполовину изгрызенный профиль Анны Андреевны Горенко (в скобках — Ахматовой). Таким образом, благодаря пчелам и обезумевшим от боли собакам я и узнал, что где-то здесь, за забором, в доме, которого больше нет, родилась великая Ахматова.

Так вот. Воздух густел на глазах, густел до такой степени, что становилось заметно, из чего он состоит. Более того, мне показалось, что местами он начинает расслаиваться и повисает на проводах, как белье на веревке.

На Привозе было все как обычно.

— Боря, не кушай холодную грушу! — орала тощая мадам с черными усами. — У тебя будет ревматизм!

— Можно подумать! — откликалась торговка грушами. — Ни у кого нет ревматизма, а у него будет. Он у вас особенный.

— Так ребенок же вспотел, как грузчик с порта! У него точно что-нибудь

будет, — подключалась соседка по прилавку. — Лучше попробуйте брынзу. Это такая брынза, чтоб вы таки знали. — И зачем-то гладила себя по огромной груди, которая наполовину состояла из спрятанных за лифчик купюр.

— С вашей фигурой надо немедленно идти на бульвар, — уважительно отнесся клиент, которому подошла очередь. — Вас же будет видно со всех кораблей Черноморского флота!

Получив комплимент от сомнительного качества мужчины, торговка медленно развернула безразмерный торс и обиженно произнесла:

— Можете даже не приседать. Я уже и так вижу, что вы не с нашего города. Наш мужчина себе такое не позволяет. Наш мужчина — культурный от рождения.

Подвешенный на столбе радиоколокол торжественно хрипнул и объявил песни местных авторов, после чего на весь базар разнеслось:

Как-то я гулял по переулочку,

там, где я всегда люблю гулять-лять-лять-лять.

И на тротуаре возле булочной

мы с тобою встретились опять-пять-пять-пять.

И припев:

Гоп-ля! Ехали казаки!

Гоп-ля! Ехали казаки!

Куда ехали казаки, понять было невозможно, потому что с соседнего столба путь им преградил известный классический шлягер:

Оц-тоц-перевертоц, бабушка здорова!

Оц-тоц-перевертоц, кушает компот!

И тут из-за забора с полностью независимым видом вынырнул кудрявый брюнет в клетчатом пиджаке и с двумя громилами за спиной. И на все происходящее неторопливо шевелил тонкими усами, поигрывая сверкающим ножичком с наборной рукояткой. Он ничего не покупал, потому что сам был как товар, которому еще не дали истинную цену. И не могли дать. Потому что он, как руки из жилетки, явно вылезал из того исторического отрезка, в котором бурлил базар. Неторопливо приплыв к прилавку, клетчатый брюнет остановился возле торговки брынзой и сказал своим громилам: “Ша!”

— Ша! — сказал он своим громилам, достал из кармашка белоснежный кружевной платок, музыкально высморкался, поинтересовался у торговки, почем идет товар, брезгливо воткнул палец в податливую плоть брынзы, понюхал и тут же вытер палец о полотенце, на котором брынза была разложена.

— Босяк! — крикнула торговка, заметно округлевшими глазами вылупившись на странного клиента. — Думаешь, если ты надел шляпу из музея, так ты уже Дюк Ришелье? Кто так обращается с товаром?

— Это товар? — пожал плечами брюнет и оглянулся на громил, которые тут же заржали, как стадо крымских мустангов. — Таким товаром на Молдаванке кормят собак. Если хотят от них избавиться.

— Так и иди на свою Молдаванку! — закричала торговка, налегая на прилавок и закрывая обширной грудью брынзу. — Щипач поганый.

— Я бы тебя таки да пощипал, — оскалился брюнет, обнажая желтые зубы с давно не чищенными клыками по сторонам вытянутого рта.

Потом он повернулся ко мне и внятно произнес:

— И не морочьте мне голову с вашим Котовским. Что вы привязались с вашим Котовским, как будто он здесь главный над биндюжниками? Мы его никогда не имели за своего, этого Котовского. Тоже мне Маня с Портофранковской.

И тут он неожиданно вытянул руку над прилавком и длинными пальцами пианиста со стажем погладил левую грудь торговки. Причем так аккуратно погладил, что она стала чуть не вдвое меньше правой. После чего вытворил позу памятника погибшим морякам, застыв на месте в виде гранитного столба.