Масонство и русская интеллигенция

"Исторические истоки русского нигилизма восходят к вольнодумному кружку вельмож Екатерины II, т. е. к французскому просветительству 18-го века, - пишет С. Франк в статье "Исторический смысл русской революции". - Ведь именно это вольнодумное "вольтерьянство" дворянства посеяло первые семена нигилизма в России, и корни от них постепенно проходили во все более глубокие слои русской почвы, захватив во второй половине 19-го века "разночинцев" - единственный в России промежуточный слой между дворянством и народом, - породив в нем нигилизм 60-х годов и революционный радикализм 70-х годов и к началу 20-го века достигнув последних глубин народных масс. Но в известном смысле этот нигилизм имеет еще более отдаленного предшественника в России. Век Екатерины невозможен был без духа Петра Великого и его реформ. Гениальный (?) государственный реформатор России в каком-то смысле был бесспорно первым русским нигилистом: недаром большевики еще при последнем ограблении церквей с удовольствием ссылались на его пример". "Сочетание бесшабашной удали, непостижимого для европейца дерзновения святотатства и кощунства, смелого радикализма в ломке традиционных устоев с глубокой и наивной верой в цивилизацию и в рациональногосударственное устроение жизни бесспорно роднит, несмотря на все различия, - достаточно очевидные, чтобы о них стоило упоминать, - Петра Великого с современных русским большевизмом. Но Петр Великий есть русское отражение западного рационализма 17 века, века Декарта и Гуго Греция, восстания Нидерландов и английской пуританской революции. И снова мы чувствуем: в нынешней русской революции подведен какой-то итог общеевропейского духовного развития последних веков. Мне кажется, что если вдуматься достаточно глубоко и окинуть широким взором общеевропейское (в том числе и русское) историческое прошлое, то мы увидим, что русская революция есть последнее завершение и заключительный итог того грандиозного восстания человечества, которое началось в эпоху ренессанса и заполняет собою всю так называемую "новую историю"... "в русской революции подведен итог более чем четырехвековому духовно-историческому развитию западного человека" (Сб. "Проблемы русского религиозного сознания", стр. 301 и 317). Одновременно, скажем мы, это идейный итог многовековой работы европейского масонства по разложению католичества и европейских монархий. Причины умственного помешательства вольтерьянством, Ключевский объясняет так: "Дворянство спокойно и беззаботно пользовалось чужим трудом с тех пор, как исправник и предводитель вместе с губернатором обеспечили его сон от призраков пугачевщины. Таким образом дворянство почувствовало себя без серьезного дела: вот важный факт, признаки которого становятся заметны с половины XVIII века. Это дворянское безделье, политическое и хозяйственное, и стало основанием, на котором во второй половине века складывалось любопытное общежитие и своеобразными нравами, отношениями и вкусами. Когда люди отрываются от действительности, от жизни какой живет окружающая их масса, они создают себе искусственное общежитие, которое заполняют призрачными интересами, привыкая игнорировать действительные явления, как чужие сны, а собственные грезы принимая за действительность. ТАКОЕ ОБЩЕЖИТИЕ ЗАВЯЗЫВАЕТСЯ СРЕДИ РУССКОГО ДВОРЯНСТВА С ТЕХ ПОР, КАК СОСЛОВИЕ ПОЧУВСТВОВАЛО СЕБЯ НА ДОСУГЕ". (Курс Русской Истории. ч. V, стр. 117. Изд. 1922 г.) В сочинениях французских философов-просветителей (часть которых были масоны. - Б. Б.) "удары направленные против живых и могущественных еще остатков феодальной и католической старины, сопровождались обильным потоком общих идей, общих мест. Эти общие идеи или общие места имели там, на своей родине понятный условный смысл: там никто не забывал настоящего практического значения свободы, равенства и других отвлеченных терминов, которые противопоставляли существующим отношениям. Этими общими местами, возвышенными отвлеченными терминами прикрывались очень реальные и часто довольно низменные интересы обиженных классов общества. Образованное русское дворянское общество было чуждо этих интересов. Здесь нечего было разрушать, нужно было, напротив, все созидать, чтобы устранить слишком новые, вчерашние злоупотребления, вкравшиеся в русскую жизнь, и эти злоупотребления шли всего более от того самого сословия, верхи которого так опрометчиво увлеклись модными либеральными произведениями французской литературы. В таком положении из всего содержания этой литературы ТОЛЬКО ОБЩИЕ МЕСТА, ОТВЛЕЧЕННЫЕ ТЕРМИНЫ и могли быть усвоены русскими дворянскими умами. Но понятные в связи с живыми местными интересами, эти условные общие места и отвлеченные термины, оторванные от своей почвы, превращались в безусловные политические и моральные догматы, которые заучивались без размышления и еще более отдаляли пропитавшиеся ими умы от окружающей жизни, с которой они не имели ничего общего. Вот почему наплыв этих идей из-за границы сопровождался у нас чрезвычайно важными последствиями, УПАДКОМ ОХОТЫ К РАЗМЫШЛЕНИЮ И УТРАТОЙ ПОНИМАНИЯ ЖИВОЙ РУССКОЙ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ. ...Чужие слова и идеи избавляли образованное русское общество от необходимости размышлять, как даровой крепостной труд избавлял его от необходимости работать". (Там же, стр. 117). "...Осадком этого влияния в русском обществе остался политический и нравственный либерализм, не продуманный и не применимый ни в какой почве. Этот либерализм выражался часто в самых детских формах. Во французской биографии русской дамы, пользовавшейся потом известностью в парижском образованном свете, генеральши Свечиной, биограф, член французской академии гр. де Фаллу, передает такой любопытный случай. Свечина, урожденная Соймонова, была дочь влиятельного частного секретаря Екатерины, имевшего по должности квартиру во дворце. Раз летом, в 1789 году, воротившись вечером, Соймонов застал в своей квартире иллюминацию и спросил семилетнюю дочь, что это значит. "Как же, папа, не признавать падение Бастилии и освобождение бедных французских узников", - был ответ. Можно понять, о чем толковали взрослые, среди которых вращалась девочка. Но господство этого либерализма ни к чему не обязывало и ничему не научало: под новыми словами, новыми вкусами и понятиями скрывалась прежняя черствость и грубость гражданского и нравственного чувства, и эта черствость иногда обнаруживалась в самых отталкивающих формах. Кн. Дашкова, в молодости так увлекавшаяся французской литературой, блиставшая на директорском кресле Академии Наук, под старость, поселившись в Москве, очерствела до того, что все свои чувства сосредоточила на крысах, которых сумела приручить: она почти никого не принимала, равнодушно относилась к судьбе своих детей, дралась с прислугой, но несчастье с крысой трогало ее до глубины души. Начать Вольтером и кончить ручной крысой умели только люди Екатерининского времени". "Словом, у нас никогда не было такого цивилизованного варварства, какое царило во второй половине XVIII в. Равнодушие к окружающему и утрата чутья родной действительности были последним результатом умственного и нравственного движения в дворянском обществе".