Масоны

- По-вашему, вот мерзость, а по законам нашим это ничего не значит! воскликнул тоже и частный пристав. - Даже любовные письма госпожи Тулузовой, в которых она одному здешнему аристократику пишет: "Будь, душенька, тут-то!", или прямо: "Приезжай, душенька, ко мне ночевать; жду тебя с распростертыми объятиями", и того не берут во внимание.

- Это она писала к этому камер-юнкеру, который прежде все сюда ходил? спросил Максинька.

- Тому самому! - подтвердил пристав.

- Но где ж вы могли достать эти письма? - проговорил Лябьев.

- Мы их купили у этого господина за пятьсот рублей... штук двадцать; баричи-то наши до чего нынче доходят: своего состояния нема, из службы отовсюду повыгнали, теперь и пребывает шатающим, болтающим, моли бога о нас. Но извините, однако, мне пора ехать по наряду в театр, - заключил пристав и, распрощавшись с своими собеседниками, проворно ушел и затем, каким-то кубарем спустившись с лестницы, направился в театр.

- Этот пристав - подлец великий! - сказал тотчас же после его ухода Максинька.

- Великий? - повторил Лябьев.

- Ух какой, первейший из первейших! Говорит, в частную службу идет, а какая и зачем ему служба нужна? Будет уж, нахапал, тысяч триста имеет в ломбарде.

- Не может быть! - не поверил Лябьев.

- Уверяю вас, но что об этом говорить! Позвольте мне лучше предложить вам выпить со мной пива! - сказал Максинька, решившийся на свой счет угостить себя и Лябьева.

- О, нет-с, - не позволил ему тот, - лучше я вас угощу, и не пивом, а портером.

- Благодарю, - сказал с нескрываемым удовольствием Максинька, и когда портер был подан и разлит, он поднял свой стакан вверх и произнес громогласно: - Пью за ваше здоровье, как за первого русского композитора!

- Не врите, не врите, Максинька, - остановил его Лябьев, - есть много других получше меня: первый русский композитор Глинка.

- Так! - не отвергнул Максинька.

Затем, по уходе Лябьева, Максинька пребывал некоторое время как бы в нерешительном состоянии, а потом вдруг проговорил необыкновенно веселым голосом половому:

- Миша, дай-ка мне еще бутылочку пива!

- Да вы и без того много надолжали; хозяин велел только вам верить до двадцати пар, а вы уж...

- Ну, ну, ну! Что за счеты! - остановил его Максинька одновременно ласковым и повелительным голосом.

Половой, усмехнувшись, пошел и принес Максиньке бутылку пива, которую тот принялся распивать с величайшим наслаждением и, видимо, предавался в это время самым благороднейшим чувствованиям.

Однажды, это уж было в начале лета, Муза Николаевна получила весьма странное письмо от Сусанны Николаевны.

"Музочка, душенька, ангел мой, - писала та, - приезжай ко мне, не медля ни минуты, в Кузьмищево, иначе я умру. Я не знаю, что со мною будет; я, может быть, с ума сойду. Я решилась, наконец, распечатать завещание Егора Егорыча. Оно страшно и отрадно для меня, и какая, Музочка, я гадкая женщина. Всего я не могу тебе написать, у меня на это ни сил, ни смелости не хватает".

Когда Муза Николаевна показала это письмо Лябьеву, он сказал:

- Тебе надобно ехать!

- Непременно, - подхватила Муза Николаевна, - а то Сусанна, пожалуй, в самом деле с ума сойдет.

- Положим, что с ума не сойдет, - возразил Лябьев, - и я наперед уверен, что все это творится с ней по милости Терхова: он тут главную роль играет.

- Конечно, без сомнения! - подхватила Муза Николаевна.

- А с ним ты перед отъездом не повидаешься? - спросил Лябьев.

Муза Николаевна несколько мгновений подумала.

- Но зачем мне с ним видеться? - начала она с вопроса. - Подать ему какую-нибудь надежду от себя - это опасно; может быть, ты и я в этом ошибаемся, и это совсем не то...

- Отчего же не то? - сказал с недоумением Лябьев.

- Оттого что... как это знать?.. Может быть, Егор Егорыч завещал Сусанне идти в монастырь.

- Какие глупости! - воскликнул Лябьев. - Тогда к чему же ее фраза, что ей отрадно и страшно?

- К тому, что идти в монастырь Сусанне отрадно, а вместе с тем она боится, сумеет ли вынести монастырскую жизнь.

- Нет, твое предположение - вздор! - отвергнул с решительностью Лябьев.

- Не спорю, но ты согласись, что мне лучше не видеться с Терховым, и от этого надобно уехать как можно скорей, завтра же!

- Завтра же и поезжай! - разрешил ей Аркадий Михайлыч.

- Я поеду, но меня тут две вещи беспокоят: во-первых, наш мальчуган; при нем, разумеется, останется няня, а потом и ты не изволь уходить из дому надолго.

- Куда ж мне уходить? - отозвался Лябьев.

- Да в тот же клуб, где ты уже был и поиграл там, - заметила с легкой укоризной Муза Николаевна, более всего на свете боявшаяся, чтобы к мужу не возвратилась его прежняя страсть к картам.

Лябьев, в свою очередь, был весьма сконфужен таким замечанием жены.

- Что ж, что я был в клубе; я там выиграл, а не проиграл! - проговорил он каким-то нетвердым голосом.

- Это ничего не значит, - возразила ему супруга, - сегодня ты выиграл, а завтра проиграешь вдвое больше; и зачем ты опять начал играть, скажи, пожалуйста?