Масорка

Обстановка зала соответствовала призванию владельца: столы, стулья и библиотечный шкаф, наполненный книгами в кожаных переплетах, свидетельствовали о том, что ремеслом хозяина было преподавание детям, которые прежде всего приобретают навык отрывать щепки у стульев и столов, и писать на них чернилами или вырезать что-нибудь перочинным ножом.

Даже стол дона Кандидо обличал в нем человека, который любит заниматься делом: на столе лежали листы бумаги, наброски и огромный словарь испанского языка, тут же стояла и оловянная чернильница с такой же песочницей — все это в почтенном беспорядке, обычном у литераторов.

— Садись и отдохни, мой милый Мигель! — произнес дон Кандидо, опускаясь в кресло огромных размеров, унаследованное им от своих предков.

— С великим удовольствием, сеньор секретарь! — ответил Мигель, садясь на стул, стоявший по другую сторону стола.

— Почему ты называешь меня секретарем?

— Да потому, что вы теперь занимаете эту почтенную должность.

— Это меня приводит в бешенство, но все же в этом мое спасение, легкие у меня здоровые и сеньор доктор дон Фелипе Арана…

— Министр иностранных дел Аргентинской конфедерации.

— Именно так, ты знаешь наизусть все титулы его превосходительства.

— Да, память у меня, как видно, лучше вашей: за восемь дней вы состоите секретарем его превосходительства, а показали мне всего лишь две заметки сеньора дона Фелипе, да и то очень незначительные, а по уговору…

— Я в этом не виноват, я говорил тебе, что дон Фелипе заставляет меня переписывать начисто отчеты о расходах своего министерства, которые он обязан представить правительству. А политического ничего не было, кроме тех двух записок, которые я показал тебе под величайшим секретом. Кстати, Мигель, почему ты так интересуешься политикой и государственными тайнами? Будь осторожен, в наше время заниматься политикой очень опасно — с тобой может случиться то же, что было со мной в 1820 году: я вышел из дома одной из моих кумушек родом из Кордовы, где пекут лучшие в мире пироги и варят лучшие варенья и где мой покойный отец обучался латыни. Ах, каким ученым человеком был мой отец! Он знал на память всю грамматику, Квинтилия, Овидия, которого я однажды, будучи ребенком, бросил в чернильницу. Свою исключительную память отец мой унаследовал от одного из своих предков родом…

— Ну, все равно от кого!

— Ну, хорошо, я вижу, ты не хочешь, чтобы я продолжал, я тебя знаю, скажи, однако, почему ты так интересуешься секретами дона Фелипе.

— Да просто любопытство праздного человека и больше ничего!

— И больше ничего?

— Конечно, но меня так сильно раздражает, когда не удовлетворяют моего любопытства, что я могу забыть все дружеские связи и отношения. Впрочем, услуга за услугу, этого требует справедливость.

— Да, конечно, — робко заметил секретарь министра.

— Я очень рад, что вы со мной согласны, — сказал дон Мигель, — ив доказательство нашего прочного союза вы потрудитесь взять перо, а мне дайте листок бумаги.

— Мне взять перо, а тебе дать листок бумаги?

— Ну да, мы будем писать!

— Писать? Да как же, если между нами стоит стол, бумага будет у тебя, а перо у меня?

Дон Мигель едва заметно улыбнулся, взяв лист бумаги, он сложил ее так, что образовались квадраты каждый величиной с обыкновенную визитную карточку; вынув перочинный нож, он разрезал лист по сгибам на мелкие квадраты.

Отсчитав тридцать два квадратика, он дал восемь из них дону Кандидо.

— Что должен делать я с этим?

— А вот что: возьмите лучшее ваше перо и напишите на каждом из этих квадратов номер двадцать четыре, английским почерком.

— Номер двадцать четыре — дурной номер! — сказал старик.

— Почему же, сеньор?

— Да, потому, что это наибольшее число ударов розгой, которое мне приходилось давать ленивым детям, а теперь эти дети — весьма влиятельные особы и могут пожелать мне отомстить. А впрочем…

— Пишите, сеньор, двадцать четыре.

— И больше ничего?

— Ничего.

— Двадцать четыре, двадцать четыре, двадцать четыре… Готово!

— Прекрасно, теперь пишите на обороте каждого квадрата: Кочабамба.

— Кочабамба!

— Что с вами, сеньор?

— Это слово мне постоянно будет напоминать тот дом и по ассоциации того монаха ренегата, безбожника, убийцу и…

— Пишите: Кочабамба! — прервал его дон Мигель.

— Кочабамба, Кочабамба… Вот все восемь.

— Теперь возьмите самое толстое перо.

— Вот это, этим я линую.

— Прекрасно, напишите на этих бумажках тот же номер и те же слова испанским почерком! — при этом он передал еще восемь квадратиков бумаги.

— Значит, ты хочешь, чтобы я изменил свой почерк?

— Да.

— Но, Мигель, ведь это воспрещается.

— Сеньор дон Кандидо, сделайте одолжение, пишите то, что я вам говорю.

— Ну, хорошо… Готово.

— Есть у вас цветные чернила?

— Да, у меня есть красные высшего сорта, блестящие, яркие, густые.

— Пишите ими на этих бумажках.

— Все тот же номер и то же слово?

— Да.

— А каким почерком?

— Французским.

— Самый поганый почерк… Готово.

— Ну, вот последние восемь бумажек.

— Какими чернилами писать?

— Обмокните перо, которым вы писали красными, в банку, где черные.

— А каким почерком?

— Похожим на женский почерк.

— Все то же самое?

— Да, то же.