Масорка

— Да, я знаю, но они добудут их. Надо, чтобы вы вышли из этого дома совершенно здоровым, да и то, может быть, вам придется эмигрировать, — добавила она, опустив глаза, — я женщина свободная и ни перед кем не обязана отчитываться, я знаю, что исполняю священный долг христианки, этого требует моя совесть; конечно, я не могу вас принуждать и насиловать вашу волю — я не имею на то никакого права, — но повторяю, что вы выйдете из моего дома вопреки моему желанию, если оставите его полубольным, как вы этого хотите.

— Как я того хочу! О нет, донья Эрмоса, нет! — воскликнул дон Луис, в порыве склонившись к молодой женщине. — Я был бы рад провести всю жизнь в этом доме, прожить в нем целую вечность! Мне двадцать шесть лет я жил только тогда, когда думал, что умру, и впервые ощутил счастье, когда изнемогал от ран… я люблю сам воздух этого дома, люблю здесь каждую вещицу и каждый уголок, даже самую пыль… но сердце мое сжимается от боли при мысли об опасностях, которые из-за меня угрожают и вам, и вашему спокойствию. До сих пор Господь хранил меня, но злой демон, преследующий нас, может в любую минуту открыть мое убежище и тогда… о, донья Эрмоса! Я кровью готов заплатить за ваше душевное спокойствие и вашу безопасность!

— Но что было бы возвышенного и прекрасного в характере женщины, если бы она не желала подвергнуться опасности ради человека, которого она назвала своим другом?!

— Эрмоса! — воскликнул он, завладев рукой молодой женщины. — Эрмоса! Вы дивная женщина!

— Неужели вы думаете, дон Луис, что под небом нашей дорогой родины нет женщин, которые отождествляли бы свою участь и жизнь с жизнью и участью мужчины?! Если бы у меня был брат, муж или жених, который был бы вынужден покинуть родину, я, не задумываясь, последовала бы за ним в изгнание, если бы ему грозила опасность, я бы своей грудью защитила его от кинжалов убийц, если бы надо было умереть за свободу этой священной земле, породившей свободу в Америке, я сама пошла бы за своим братом, супругом или женихом и была бы счастлива погибнуть вместе с ним на кровавом эшафоте!

— О! Эрмоса! Эрмоса! Не заставляйте меня святотатствовать, благословляя несчастья моей родины, которые внушили вам эти чувства! Простите, я вас обманул я сразу почувствовал, благородство и возвышенность в вашего редкого характера и я знал, что обычный страх не смутил вас, но моего отсутствия требует честь… Эрмоса, неужели вы не понимаете, что происходит в душе человека, которого вы спасли и пробудили в нем чувства, незнакомые ему до этих пор, заставив испытывать то, чего он никогда не испытывал?!

— Никогда?!

— Да, никогда!

— Повторите мне это, дон Луис! — воскликнула донья Эрмоса, крепко сжимая в своих руках руку молодого человека.

—До этой минуты я никогда еще не жил сердцем, а теперь…

— А теперь? — сказала донья Эрмоса тоном тревожного ожидания.

— Теперь я живу только им, я люблю, тебя, Эрмоса! — И дон Луис, бледный и трепещущий от счастья и страсти, поднес к губам хорошенькую ручку женщины, которой он только что признался в первой своей любви и первых робких надеждах. Белая роза выпала из рук доньи Эрмосы и упала прямо к ногам молодого человека.

При последних словах его лицо доньи Эрмосы вспыхнуло радостью и счастьем, но неожиданно этот луч счастья погас — его затмила внезапно заговорившая стыдливость; прелестная головка молодой женщины склонилась низко-низко, и яркий румянец мгновенно залил ее лицо. С минуту длилось молчание, более красноречивое, чем все слова.

— Простите, простите меня, Эрмоса! — вымолвил дон Луис. — Я безумец! Я забыл все, но я так счастлив, так горд своей любовью, что готов признаться в ней перед лицом самого Бога и перед всем светом. Да, я люблю и ни на что не надеюсь, видит Бог! Пусть это будет моим оправданием, если я чем-нибудь оскорбил вас.

Донья Эрмоса молча подняла на молодого человека глаза, полные слез, и в этом взгляде он прочел все.

— Благодарю, благодарю, Эрмоса! — воскликнул дон Луис. — Но именем всего святого прошу вас — одно слово, одно лишь слово, которое я мог бы сохранить на всю жизнь в своем сердце.

— Какое слово, сеньор? — спросила она, краснея.

— Такое, которое бы подтвердило мне то, что угадывает мое сердце! — сказал он, снова овладев крошечными ручками молодой женщины.

— О нет, довольно, сеньор! Довольно, — прошептала она, тихонько освобождая у него свои руки и закрывая ими лицо.

Душа ее была в смятении, знакомом большинству женщин, когда их сердце хочет высказаться, а уста упорствуют в молчании.

— Эрмоса, — продолжал дон Луис, — вы должны мне позволить, быть может последний раз в моей жизни, принести вам клятву в том, что вам я посвящаю всю свою жизнь, вам, моей первой и единственной любви!

Донья Эрмоса ласково опустила свою руку на плечо молодого человека, глаза ее светились любовью и нежностью, а на губах мелькала чудная улыбка, она молча указала на упавшую на ковер розу.

— А! — воскликнул дон Луис, завладев цветком и поднося его к своим губам. — Вы мне дарите эту розу, Эрмоса?