Массажист

– Спасибо, Номгон Даганович. – Глухов поднялся со странным чувством, будто выдержал некий экзамен – из тех, где нет ни билетов, ни вопросов, ни наград, положенных первому ученику. Энергия переполняла его; он привстал на носках, расправил плечи, потом спросил: – А как фамилия этого Игоря из спортивной команды? Помните?

– Помню. Баглай.

В молчании они проследовали в комнату со статуэткой Будды, вышли на воздух, под теплое весеннее солнышко, распрощались, но когда Глухов уже сидел в машине и собирался захлопнуть дверцу, старец, вдруг помрачнев, сказал:

– Найдешь того человека, дай знать, мой ли ученик. Если мой, я разделяю с ним вину.

– Ни в чем вы не виноваты, – удивленно откликнулся Ян Глебович. – Ни перед совестью своей, ни по закону. Где тут ваша вина? Если вины так делить, учителей не останется, всех пересажаем.

– Ты не понимаешь, сын мой… Если он – из моих учеников, я безусловно виновен. Это кармический грех, вина наставника, чей ученик свершил злодейство. В грядущем перерождении я буду наказан за эту вину, но наказание может быть тяжким или не очень. Если удастся искупить… хотя бы немного…

– Как искупить? Молитвой?

Старец поморщился.

– При чем тут молитвы? Искупают не молитвами, а делами. Скольких он убил, стольких я должен спасти… Лишь это мне зачтется. Дела, не слова. – Тагаров выдержал паузу, потом спросил: – Приедешь? Если недосуг, пришли кого-нибудь.

– Я сам приеду, отец мой, – ответил Глухов, кивнул, прощаясь, и захлопнул дверцу.

* * *

По дороге в город Глухов почему-то размышлял не о добытой им информации, не о том, как будет разыскивать двух подозрительных массажистов, не о задании капитану Суладзе, не о других служебных делах и даже не о Линде Красавиной. Кружились у него в голове слова, мелькали фразы, произнесенные монахом, и что-то в этом пестром хороводе оседало вниз, пряталось в щели и тайники, на долгую память, а что-то всплывало вверх и повторялось с тем же надоедливым упорством, с каким, не замечая, напеваешь раз за разом строчку из популярного шлягера.

Не всякий день увидишь человека, который светится как факел в пещерной темноте…

Молодость вернется… Вернется, если хочешь… Но молодость – как ураган, может поднять к небесам, а может и кости переломать…

Гони сомнения, сын мой… Сомнение – враг решения, а тот, кто не решает, тот не живет…

Лосось плывет против течения, сухая ветка – вниз… Вот разница между достоинством и покорностью…

Странный вы народ… Считаетесь годами там, где надо взвешивать лишь силу чувства…

Нужное разровнял, лишнее убрал… Носи свое счастье в себе, но радость напоказ не выставляй…

Чжия лаофа исцеляет, чжия лаофа убивает… Достойные, владеющие чжия лаофа… мои ученики…

Научил достойных исцелять, подумал Глухов, и лишь одного – убивать. Не просто достойного – достойнейшего из достойных… Что же он понимает под достоинством? Вроде бы объяснил: чтоб вера была, и талант, и душевное благородство… еще – благонамеренность мыслей… Ну, талант есть талант, сам себя проявит. А как разглядишь эту самую благонамеренность? Как убедишься в искренности веры? Темное существо человек, закрытое, запечатанное, внутрь к нему не влезешь, душу не препарируешь…

Однако, Ян, ты не прав, – возразил он самому себе. Зеркало души – лицо, отзвук ее – речи, тень – манера двигаться и говорить, привычный жест, гримаса, взгляд… Собственно, это рождает симпатию и неприязнь, любовь и ненависть, и лишь изощренный лицедей способен завуалировать свою сущность – да и то до поры, до времени. Если быть точным, до зрелых лет. Зрелость, как лакмусовая бумага, выявит все с жестокой насмешкой и наготой, покажет, каков человек, доброжелателен он или зол, умен или глуп, труслив, брюзглив, завистлив или исполнен редких достоинств. С молодыми сложней, решил Глухов. В этот миг молодость представлялась ему гладкой маской, загрунтованным полотном, еще не расписанным цветами разочарований, морщинами перенесенных бед, красками алчности, похоти и уныния.

Впрочем, умеющий видеть – увидит, подумал он, вспоминая пронзительный взгляд Тагарова. Тагаров, кажется, видеть умел, а также взвешивать и выбирать, что бы ни крылось за этим его искусством – тибетская магия или трезвый расчет, приправленный жизненным опытом. И он был строг в своих оценках; немногие признавались достойными, и лишь один – достойнейшим.

Достойнейший… Хранитель Тишины… И – чжия лаофа исцеляет, чжия лаофа убивает… Странное прозвище для человека, обученного убивать… Или не убивать, а защищать? Хранить?

Хотелось бы встретиться с ним, мелькнула у Глухова мысль.

Но встретиться в этой жизни им было не суждено.

Глава 13

Юрий Данилович Черешин лежал на спине, укрытый до подбородка теплым пуховым одеялом. Голова его была повернута, щека прижата к плечу, и в слабом свете фонарика Баглаю казалось, что Черешин усмехается – как всегда, по-доброму и чуть укоризненно. Эта улыбка словно бы говорила: вот и закончен твой труд, массажист, а с ним – и все мои недуги. Нигде не ломит, не болит, и значит, работу ты сделал отлично. Отлично, бойе! Не знаю, как тебя благодарить… Ну, сам придумаешь.