Масть пиковая

Тем временем долг неожиданно перевели на другого игро­ка, я никогда не встречал его в картежных кругах, как, впро­чем, и того, кому проиграл, только слышал краем уха, что тот залетный катала из Махачкалы. Впрочем, для меня и любого другого картежника не имеет значения прописка проигравше­го или выигравшего – платить надо в срок. Я уже подумывал и о бегах, и о самоубийстве, как вдруг позвонил мне на работу тот новый человек, которому я был должен. Он назначил мне встречу в кооперативном кафе «София», что в парке Победы. Там он и предложил в счет погашения долга поставить на про­слушивание один телефон. Я тут же спросил – чей? Он засме­ялся и сказал, что в моем положении глупо задавать такие воп­росы и какая мне разница, кого прослушивать. Но в тот вечер он так и не сказал, кто его интересует. Получив мое согласие, уговорились о встрече на работе. В назначенное время, за час до начала смены, когда в помещении я находился один, при­шли двое молодых людей, в темных очках, прекрасно знавших свое дело, и подключились к вашему телефону. Моя задача со­стояла в том, чтобы, когда позвонят, достать бобину с записью и выйти на автобусную остановку, всегда заполненную людь­ми. Я должен был держать бобину за спиной и ни в коем слу­чае не оглядываться, когда ее будут забирать.

Так я всякий раз и поступал, не испытывая никакого любопытства оглянуться и узнать в лицо связного, скорее всего такого же несведущего человека, как и я.

– Ловко, ловко, – прервал Хуршид Азизович разговорив­шегося каталу, надеясь на этот раз смутить его.

Но он, словно на отдыхе, ловко перекинул ногу на ногу и, не обращая внимания на колкость прокурора, сказал обескура­живающе:

– Знаете, товарищ прокурор, я ведь не сказал бы вам ни­чего даже в том случае, если бы знал, кто стоит за всем этим.

Теперь наступил черед удивляться хозяину кабинета.

– Не понял. Почему же нужно брать всю ответственность на себя, не проще ли разделить ее с другими? Чистосердечное признание, раскаяние нашим законом принимается во внима­ние.

Фахрутдинов вдруг вполне искренне засмеялся и сказал:

– Знаете, о вас в Ташкенте много слухов, говорят о вашей принципиальности, неподкупности, хватке. И то, что сели на ваш телефон, подтверждает, что многим власть имущим вы перешли дорогу. Но, поверьте, я не ожидал от вас подобной ба­нальности – «раскаяние, чистосердечное признание, суд при­мет во внимание…» Вы это всерьез? Вы действительно предлагаете мне все рассказать, раскаяться?

– А почему бы и нет, – ответил не совсем уверенно Камалов.

– Знаете, за свое должностное преступление я могу полу­чить от силы три года, хотя, впрочем, сомневаюсь, что сумеете подобрать статью и на этот срок. А если бы я знал, чей заказ выполняю, а это, наверное, люди серьезные, если вступают в борьбу с самим верховным прокурором, и рассказал вам о них, то есть чистосердечно раскаялся, меня ждал бы только один приговор – смерть. Смерть в лагере или после, но все равно смерть. С той минуты, как я бы назвал имена людей, проявля­ющих к вам интерес, меня бы приговорили, и от наказания, как от включенного счетчика за проигрыш, никуда не уйти – это понятно любому здравомыслящему человеку.

Это у вас, слюнтяев-юристов, так называемых гуманистов, давно паразитирующих на преступности, а то и состоящих на довольствии у них, да еще и у продажных писак, писателей и журналистов, ищущих дешевой популярности у народа и же­лающих прослыть на Западе демократами, на уме одно – как бы отменить смертную казнь и всячески улучшить жизнь и быт преступнику, придумать ему лишнюю амнистию и под любым предлогом открыть шире тюремные ворота. А ведь они-то, эти продажные юристы, знают, что в преступном мире всякое отступничество карается смертью и только смертью, и нет там никакой гуманности ни к старому, ни к малому. Те­перь-то понятно, почему я не сказал бы, даже если и знал. И еще – не выдав, я ведь в тюрьме буду на особом положении, вы же не станете меня уверять, что владеете ситуацией в мес­тах заключения, потому что знаете, кто там настоящий хозя­ин. Преступный мир умеет ценить верность, не то что вы, пра­восудие, ни наказать, ни поощрить толком не можете, сами слюнявые и на слюнявых рассчитываете!

Хотя Фахрутдинов говорил спокойно, взвешенно, проку­рор чувствовал, что с ним начинается истерика, и потому на­жал под столом кнопку. В кабинет тотчас вошел стоявший за дверью оперативник – и инженера-каталу увели.