Мастер

– Ох, кабы я был невиновен, – вздохнул Фетюков. – Такую я беду учинил. И человек, главное, мне совсем чужой. Чужих любить положено, даже Святое писание обязывает. Выпил, понимаешь ты, и ну ничего не помню, и вдруг я за нож хватаюсь, и вот уж он мертвый передо мной на полу лежит. Господь жисть нам дает, а она вон на ниточке держится. Стукнул – и нет ее. И не знаю, почему такое, разве если только дьявол, может, силу оказывает. Будь на то моя воля – снова бы он ожил. Я бы ему сказал: живи, мол, а ко мне, значит, не приближайся. Сам не знаю, и почему я такое дело сделал, я убивцем быть не хотел. И то не сладко, зачем еще-то хуже делать? А теперь мне в каторгу идти, в Сибирь, а прокукую если весь каторжный срок, то мне вечное поселение выйдет. Браток, – сказал он Якову и его перекрестил, – ты надежды-то не теряй. Мост каменный искрошится, а правда – она все наружу выйдет.

– Да, но до тех пор, – вздохнул мастер, – что будет с моей погибшей молодостью?

4

Молодость утекала напрасно.

Он уже три месяца был в остроге, втрое больше, чем предсказывал Бибиков, и только Б-гу было известно, когда это кончится. За что нищего, безвинного мастерового сажают в острог? Что он сделал, чем заслужил это ужасное заточение, которому конца не видно? Разве мало несчастий выпало на его бедную голову и без всякой тюрьмы? Тщетно старался он найти ту связь событий, которая после отъезда из штетла неизбежно его вела в эту самую камеру в Киеве; но думать, что все неожиданности и случайности объяснялись каким-то предначертанием, было и вовсе невмоготу. Да, мир такой, какой он есть. Дождь гасит костры и выводит из берегов реки. Но так много вещей случается совсем непонятных, нелепых. Да, он наделал в своей жизни много ошибок, но разве такая кара по ним? Темной ночью он угодил в черную паутину потому только, что случайно был рядом, и теперь, как ни дергайся, ему не высвободиться из липких ячеек. Где же этот паук, что-то его не видно? Иногда он думал, что это Б-г его наказывает за неверие. Он же ревнивый, наш Б-г. «Мне единому поклонись», а другим нельзя, и вовсе не верить нельзя. Еще он винил гоев за вечную ненависть к евреям. Плохо складываются дела в какой-то момент истории, и – Б-г, не Б-г – так уже будет вечно. Но неужели не могло быть иначе? И снова и снова он проклинал себя. Ну, предположим, случилось бы такое с правоверным евреем, так нет же, случилось с тем, кто только что заделался свободномыслящим, а все потому, что он – Яков Бок. Он винил свои обычные ошибки – и не мог отличить совсем давних от тех, что прямо вели его к аресту в кирпичном заводе. Да, но конечно, что-то было не в нем, извне, какая-то злая судьба гнала, травила его всю жизнь и грозила, если не поостережется, ранней погибелью.

Он жаждал понять, кто он такой – Яков, мастеровой из местечка в черте оседлости, сирота, который женился на Рейзл Шмуэл, а она его бросила, проклятие на ее душу; который был беден всю свою жизнь, потел, зарабатывая на прожитье, был вообще во всех отношениях беден, – так что же он делает в этом застенке? Кого они наказывают, если вся жизнь его – сплошное наказание? Зачем невинного человека надо бросать в острог с толстыми каменными стенами? Может быть, умолить их его отпустить потому хотя бы, что ведь он не преступник – это известный факт, пусть порасспросят в штетле. Если бы кто-то из этих господ – Грубешов, Бибиков, смотритель – знал его раньше, никогда бы они не поверили, что он мог совершить такое страшное злодеяние. Только не он. Предположим, его невиновность была бы написана на листе бумаги, тогда он бы вытащил эту бумагу, сказал: «Читайте, тут все написано»; но раз она спрятана в нем, ее надо еще поискать, но они ведь не ищут. Как можно, внимательно глянув на Марфу Голову, увидев ее чудные повадки и эти ее сумасшедшие вишни на шляпе, не заподозрить, что она знает об этом убийстве больше, чем хочет признаться? И куда подевался следователь, он уже больше месяца не появлялся? Все еще он верен закону или он присоединился к другим в их злобной охоте на невиновного еврея? Или он просто забыл несчастного человека?

В первые дни пребывания в камере окружного суда обвинение казалось Якову нелепостью, чем-то совершенно несообразным с его жизнью и поступками. Но после того как его водили в пещеру, он не думал уже ни о какой сообразности, о правде, о доказательствах даже. Нет тут никаких «оснований», есть только заговор против еврея, какого еврея – не важно; случайно выбор пал на него, и жертвой стал он. Обвинение вынесено, и его будут мучить, а никаких больше нет «оснований». Если ты родился евреем, значит, ты отвечаешь перед историей, даже за самые ее роковые ошибки. История и случай впутали Якова Бока в такое, что ему в страшном сне не снилось. Выбор истории, случая был, можно сказать, безличный, но то, что претерпевал Яков, безличным не было. То, что претерпевал он, было лично, было больно, и этому не видно было конца.