Мастер

– Под обвинением должна стоять подпись следователя. Он же отлучился по служебной надобности и еще не вернулся. А тем временем я желал бы знать, каков будет ваш ответ на мое более чем разумное предложение.

– Я много в чем могу признаться, но только не в этом преступлении.

– Ах, глупый еврей.

Яков с готовностью согласился.

– Если вы питаете надежды на сочувствие и, быть может, содействие следователя Бибикова, лучше их оставьте. На его месте теперь другой человек.

Мастер изо всех сил сжал зубы, чтобы снова не затрястись.

– А где господин Бибиков?

Грубешов заговорил раздраженно:

– Он был арестован за растрату казенных денег. В ожидании суда, не вынеся позора, он покончил с собой.

Мастер закрыл глаза. Открыв их, он спросил:

– Так может быть, мне разрешат поговорить с его помощником, господином Иваном Семеновичем?

– Ивана Семеновича Кузьминского, – был ледяной ответ, – арестовали на годовой ярмарке в прошлом сентябре. Он не снял шапку, когда оркестр заиграл «Боже, Царя храни». Если мне не изменяет память, он на год заточен в Петропавловскую крепость.

Мастер молчал, он задыхался.

– Вам ясно? – У Грубешова лицо было каменное и потное.

– Я невиновен! – хрипло выкрикнул мастер.

– Не бывает еврей невиновен, тем более ритуальный убийца. Более того, установлено, что вы агент еврейской организации, тайного всемирного правительства, состоящего в преступном сговоре со всемирной сионистской организацией, с союзом Герцля и с русскими масонами. У нас есть также основания полагать, что ваши хозяева стакнулись с англичанами, чтобы с их помощью свергнуть законное русское правительство и самим распоряжаться на нашей земле и помыкать нашим народом. Но и мы не такие уж дураки. Нам ваши цели известны. Читали мы «Протоколы сионских мудрецов», и «Коммунистический Манифест» мы читали, так что понимаем ваши революционные намерения!

– Какой я революционер. Я простой человек. Кто может знать про такие вещи? Я больше по плотницкой части.

– Можете запираться, сколько вам будет угодно, – мы знаем правду! – уже орал Грубешов. – Миром правят евреи, мы на себе чувствуем это ярмо. Да я на себе это чувствую – давление этих мыслей еврейских, этот гнет еврейский. Только заикнешься о преступлениях евреев, и тут же тебя заклеймят черносотенцем, ретроградом, обскурантом. Я ни то, ни другое, ни третье. Я русский патриот! Я люблю нашего русского государя!

Яков горестно оглядывал пачку бумаг на столе.

Грубешов их сгреб и запер в ящике стола.

– Если одумаетесь, дадите мне знать через смотрителя. А до той поры будете вонять у себя в карцере.

Прежде чем его отослать, господин прокурор, с налитым кровью лицом, читая по блокноту, осведомился у заключенного, не родственник ли ему Баал-Шем-Тов или ребе Залман Шнеур из Ляд и не было ли когда в семье у них резника. На все вопросы Яков, уже не в силах унять дрожь, отвечал – нет, и Грубешов усердно помечал каждый ответ.

9

Он сидел в тюремной одежде, в темной одиночке, борода спутана, красные глаза, голова горит, и едкий холод ломит ему кости. Снег шипел за окном. Ветер, задувая в разбитое окно, налетал на него хищной птицей, когтил ему руки, голову. Он бегал по камере, видел свое дыхание, колотил себя в грудь, махал руками, бил синие ладони одна о другую, плакал. Он вздыхал, стонал, взывал о помощи к небесам, пока Житняк, нервно прижавшись к глазку, ему не велел умолкнуть. Вечером, когда стражник затопит, мастер сидел у чадящей печи, приоткрыв заслонку, надвинув на уши пальто, и пламя, не грея, играло у него на лице. Только потрескивал и стонал огонь, а вся камера оставалась сырой, черной, влажно-вонючей. И он различал собственный свой гнилой запах в застоялой вони всех тех, кто жил и сгинул в этой гиблой камере.

Мастер часами дрожал в глубокой, неизбывной тоске. Кто бы поверил? Сам царь про него знает. Царь уверен, что он виноват. Царю надо, чтобы его осудили и покарали. Яков представлял себе: они бьются с русским императором. Бьются лицом к лицу, в темноте, бьются, и вот, наконец, Николай себя объявляет ангелом Божиим и поднимается в небеса.

– Фантазии, – бормотал Яков, – очень я ему нужен, и он мне не нужен. Почему они меня не оставят в покое? Что я им сделал такого?

Ох уж это еврейское счастье, просто дурно от него. Смыться из черты оседлости и вмиг угодить в тюрьму! От рождения ходит за ним конь вороной – еврейский кошмар. Это вечное проклятие – быть евреем, что же еще? Его тошнило от их истории, судьбы, кровной вины.

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

1

Он ждет.

Снег обернулся дождем.

И ничего.

Только долгая зима кончилась; и нет обвинения.

О перемене погоды он только догадывался. Пришла весна, но она осталась там, снаружи, за решеткой. Он слышал через окно крики ласточек.

Времена года менялись быстрей, чем шло к нему обвинение. Очень уж долго обвинения не было. Он все думал и думал, что должно же оно когда-то прийти, потому так долго его и не было.