Мастер

Ни до того, как грянула война, ни в первые ее месяцы Генри с матерью никогда не обсуждали сколько-нибудь подробно его болезнь или ее симптомы. Генри даже не позволял себе трезво поразмыслить, что же за хворь его поразила. Он начал сживаться со своей несостоятельностью, видя в ней не игру или спектакль, а нечто необычное, тайное. Не настаивая на определении диагноза, позволив сговору с матерью длиться, он искренне проживал свою болезнь, даже когда был один.

Однако в этот первый год войны, по мере того как приходили новости – сперва о кузенах, ушедших добровольцами, включая Гаса Баркера и Уильяма Темпла, брата Минни, которого, к его вящей гордости, в первый же день произвели в капитаны в память о его покойном отце, – тот факт, что сыновья Джеймсов оставались гражданскими, а Генри вообще предавался праздности, не мог быть не замечен теми, кто хоть отчасти интересовался этим вопросом.

Мать Генри понимала, что его абстрактное недомогание, его неведомая хворь не может бесконечно длиться и оставаться неназванной, она нуждалась в профессиональном диагнозе. Поэтому отец отвез его в Бостон к доктору Ричардсону – выдающемуся врачу, ставшему еще более выдающимся в глазах тетушки Кейт благодаря крупному наследству, полученному им после смерти жены. Он был известным экспертом по травмам спины. Много воды утекло с тех пор, как Генри в последний раз тесно общался с отцом наедине. Во время поездки в Бостон Генри-старший, похоже, испытывал рядом с сыном глубокую неловкость. Как оказалось, он не был уверен, что может поделиться со вторым сыном своими взглядами на перемены, которые произойдут в Америке в результате войны, – единственной темой, которая его тогда интересовала. В основном отец молчал, хотя и не выглядел замкнутым, – он напоминал человека, чей разум напряженно трудится, чей мозг вот-вот придет к некоему грандиозному умозаключению. Казалось, Генри-старший испытывает бо́льшие трудности, ходя пешком по Бостону, чем это было в Ньюпорте, словно его уверенность в себе или надежность его деревянной ноги уменьшились по мере приближения к метрополии.

На губах доктора Ричардсона играла тонкая полуулыбка, она светилась в его глазах и не сходила с его чисто выбритого лица, когда он смотрел на пациента. Он молчал, и тогда начал говорить Генри-старший, сообщив, какое долгое путешествие они совершили, сколько у него отпрысков, какова их общая семейная ситуация, а затем начал излагать, какой он видит будущую новую Америку. Улыбка сбежала с лица доктора, он нахмурился. Холодным взглядом он созерцал Генри-старшего и ждал, пока тот закончит. А когда стало ясно, что конца излияниям не предвидится, доктор просто резко встал и направился к пациенту. Взмахом обеих рук он велел ему снять верхнюю часть одежды. Когда Генри начал раздеваться, его отец запнулся на полуслове, а доктор тем временем подвинул ему стул и жестом пригласил сесть. Генри разделся до пояса, а доктор по-прежнему молчал. Он заставил Генри поднять руки, а затем медленно и дотошно принялся осматривать его костяк – кости предплечий, плечей, грудную клетку. Затем придирчиво стал ощупывать позвоночник. Наконец доктор велел ему лечь ничком на кушетку и повторно все ощупал. После этого жестом дал понять Генри, что тот должен снять все, кроме трусов, его пальцы со знанием дела прощупали кости бедер и таза, а потом повторно прошелся пальцами по позвоночнику, предплечьям и плечам, нажимая так сильно, что Генри морщился.

Генри думал, что его спросят о том, где сосредоточена боль, каков ее характер, и был готов ответить, но доктор Ричардсон ни о чем его не спрашивал, просто ощупывал и осматривал, мял крепкими, внимательными пальцами, медленно и методично, в полном молчании. Наконец он подошел к умывальнику, плеснул воды себе на руки, вымыл их с мылом и насухо вытер полотенцем. Он протянул Генри его одежду и одобрительно кивнул, когда тот начал одеваться, а сам выпрямился в полный рост.

– Здесь нет ничего, что нельзя было бы вылечить хорошей ежедневной физической работой, – сказал он. – Побольше упражнений. Рано вставать, больше гулять… большинство недугов этим не вылечить, но для этого юноши такое лечение – наилучшее. Он в превосходной форме, у него вся жизнь впереди. Мне придется взять с вас плату, сэр, за эту добрую весть. У вашего сына все хорошо, а я не делаю поспешных выводов. Все, что я говорю, является результатом тридцатилетних наблюдений.

Когда Генри наклонился за пиджаком, доктор Ричардсон стиснул его загривок большим и указательным пальцем, да так сильно, что лицо Генри перекосило от боли. Он попытался сбросить руку доктора, но тот только усилил хватку. Сильная у него была рука.

– Рано вставать, больше гулять, – повторил доктор. – Лучшего совета вам никто не даст еще долгие годы. А теперь – домой.