В час жаркого весеннего заката, на Патриарших прудах, появилось двое граждан. Первый из них, приблизительно сорокалетний, одетый в серенькую летнюю пару, был маленького роста, темноволос, упитан, лыс, свою приличную шляпу пирожком нес в руке, а аккуратно выбритое лицо его украшали сверхъестественных размеров очки в черной роговой оправе. Второй - плечистый, рыжеватый, вихрастый молодой человек в заломленной на затылок клетчатой кепке - был в ковбойке, жеваных белых брюках и в черных тапочках.
At the hour of the hot spring sunset two citizens appeared at the Patriarch's Ponds. One of them, approximately forty years old, dressed in a grey summer suit, was short, dark-haired, plump, bald, and carried his respectable fedora hat in his hand. His neatly shaven face was adorned with black horn-rimmed glasses of a supernatural size. The other, a broadshouldered young man with tousled reddish hair, his checkered cap cocked back on his head, was wearing a cowboy shirt, wrinkled white trousers and black sneakers.
Первый был не кто иной, как Михаил Александрович Берлиоз, редактор толстого художественного журнала и председатель правления одной из крупнейших московских литературных ассоциаций, сокращенно именуемой МАССОЛИТ, а молодой спутник его - поэт Иван Николаевич Понырев, пишущий под псевдонимом Бездомный.
The first was none other than Mikhail Alexandrovich Berlioz,[2] editor of a fat literary journal and chairman of the board of one of the major Moscow literary associations, called Massolit[3] for short, and his young companion was the poet Ivan Nikolaevich Ponyrev, who wrote under the pseudonym of Homeless.[4]
Попав в тень чуть зеленеющих лип, писатели первым долгом бросились к пестро раскрашенной будочке с надписью "Пиво и воды".
Once in the shade of the barely greening lindens, the writers dashed first thing to a brightly painted stand with the sign: 'Beer and Soft Drinks.'
Да, следует отметить первую странность этого страшного майского вечера. Не только у будочки, но и во всей аллее,
Ah, yes, note must be made of the first oddity of this dreadful May evening. There was not a single person to be seen, not only by the stand,