Мастер и Маргарита

голова арестанта уплыла куда-то, а вместо нее появилась другая. На этой плешивой голове сидел редкозубый золотой венец; на лбу была круглая язва, разъедающая кожу и смазанная мазью; запавший беззубый рот с отвисшей нижней капризною губой. Пилату показалось, что исчезли розовые колонны балкона и кровли Ершалаима вдали, внизу за садом, и все утонуло вокруг в густейшей зелени Капрейских садов. И со слухом совершилось что-то странное, как будто вдали проиграли негромко и грозно трубы и очень явственно послышался носовой голос, надменно тянущий	head floated off somewhere, and another appeared in its place.[21] On this bald head sat a scant-pointed golden diadem. On the forehead was a round canker, eating into the skin and smeared with ointment. A sunken, toothless mouth with a pendulous, capricious lower lip. It seemed to Pilate that the pink columns of the balcony and the rooftops of Yershalaim far below, beyond the garden, vanished, and everything was drowned in the thickest green of Caprean gardens. And something strange also happened to his hearing: it was as if trumpets sounded far away, muted and menacing, and a nasal voice was very clearly heard, arrogantly drawling:
слова: "Закон об оскорблении величества..."	'The law of lese-majesty. . .'
Мысли понеслись короткие, бессвязные и необыкновенные: "Погиб!", потом: "Погибли!.. " И какая-то совсем нелепая среди них о каком-то бессмертии, причем бессмертие почему-то вызывало нестерпимую тоску.	Thoughts raced, short, incoherent and extraordinary: 'I'm lost! . . .' then: 'We're lost! . . .' And among them a totally absurd one, about some immortality, which immortality for some reason provoked unendurable anguish.
Пилат напрягся, изгнал видение, вернулся взором на балкон, и опять перед ним оказались глаза арестанта.	Pilate strained, drove the apparition away, his gaze returned to the balcony, and again the prisoner's eyes were before him.
- Слушай, Га-Ноцри, - заговорил прокуратор, глядя на Иешуа как-то странно: лицо прокуратора было грозно, но глаза тревожны, - ты когда-либо говорил что-нибудь о великом кесаре? Отвечай! Говорил?.. Или... не... говорил? - Пилат протянул слово "не" несколько больше, чем это полагается на суде, и послал Иешуа в своем взгляде какую-то мысль, которую как бы хотел внушить арестанту.	'Listen, Ha-Nozri,' the procurator spoke, looking at Yeshua somehow strangely: the procurator's face was menacing, but his eyes were alarmed, 'did you ever say anything about the great Caesar? Answer! Did you? . . . Yes ... or ... no?' Pilate drew the word 'no' out somewhat longer than is done in court, and his glance sent Yeshua some thought that he wished as if to instil in the prisoner.
- Правду говорить легко и приятно, -заметил арестант.	‘To speak the truth is easy and pleasant,' the prisoner observed.
- Мне не нужно знать, - придушенным, злым голосом отозвался Пилат, - приятно или неприятно тебе говорить правду. Но тебе придется ее говорить. Но, говоря, взвешивай каждое слово, если не хочешь не только неизбежной, но и мучительной смерти.	'I have no need to know,' Pilate responded in a stifled, angry voice, 'whether it is pleasant or unpleasant for you to speak the truth. You will have to speak it anyway. But, as you speak, weigh every word, unless you want a not only inevitable but also painful death.'
Никто не знает, что случилось с прокуратором Иудеи, но он позволил себе	No one knew what had happened with the procurator of Judea, but he allowed himself to