А пока у Девейки в доме все переполошились, крестятся, кропят святой водой, — покойничек в одной рубашке весело постукивает молотком в мастерской и с превеликим удовольствием прислушивается к колокольному звону, провожающему его душу в заоблачный путь. Мало кому из покойников выпадает такое счастье — слышать, как в глубокие вечерние сумерки доносится с колокольни: бам, бам…
Вот так, со сменой теплых и студеных дней, с тучами, приносящими дождь, грозу, бури, с журчанием стремительных ручейков, проходит год за годом, соленым потом окропляя песчаные поля, все белее окрашивая головы стариков, непосильным грузом лет прижимая их к земле и растя им на смену молодые побеги.
Снова ступает по паграмантским холмам весна. Сегодня Девейкины пчелки в первый раз вылезли из ульев погреться: на солнышке, а те, что посмелее, с жужжанием полетели искать ранние цветы. Снятый с Кризасовой головы рой за несколько последних лет принес нежданный приплод: под липами мастера стоит уже шесть ульев. Скоро украсятся цветами ветки деревьев, пригорки, луга, и наполнится веселым гулом Девейкин сад. Не стало только головы, увенчанной пчелиными роями и медом мудрости, — нет Кризаса. Нет сочинителя, который порадовался бы пчелке, раскрывающейся почке и вернувшимся скворцам, но имя его не остыло на устах людей, а добрый дух все еще гуляет по размякшим тропинкам. И не один паграмантец еще ощущает на себе теплый, заботливый взгляд портного, когда проходит мимо его лачуги в новом платье. Кажется, выбежит горбунок, раскачивая зуб, одернет пиджак, плащ, расспросит, как носится одежка и, покачивая головой, еще долго будет стоять там, возле изгороди.
Стал легендой Йонас, о судьбе которого ничего точно не известно, только поговаривают, что идет он против господ, за бедноту, и в Жемайтийском, в Куршском краях собирает большое войско, готовясь уничтожить царское владычество.
Поэтому паграмантские матери детям своим ставят в пример доброту и благородство Йонаса, а баловников, неслухов пугают перед сном графчиком.
Как бы там ни было — сегодня под кровлей мастера оживление и веселье. Уже третий год живет и здравствует Девейка, вырвавшийся из ногтей смерти. Своей мудростью он избавил от великой беды общину паграмантских мастеровых и узкополосников. На сей раз уже не драгунская сабля нависла над головой горемык, а божий перст решил испытать их терпение и, может быть, лишить их крова, отобрать последний кусок хлеба: сгрудился на реке лед, широкий паводок залил их полоски, огромные льдины врезались в пашни и кинулись разрушать берега общинного выгона. Ремесленники провели без сна много страшных ночей, с тревогой наблюдая, как все шире разливается река, приближаясь к их гнездам. Все перетаскивали свой скарб на более высокие места, выводили скот и, коченея от стужи, ждали гибели. Не скоро спал паводок, но и тогда не наступила радость: река, изменив свое русло, холодным обширным озером разлилась по их огородам, по выгону за местечком и продержалась так даже во время летней засухи. Щавель, которым каждую весну питалась беднота, когда кончался хлеб и другие припасы, и трава, кормившая их коз, большей частью были похоронены под водой.
Перед прибрежными жителями вновь замаячил призрак голода. Собравшись, совещались они, что предпринять. Многие предлагали сбросить в общий котел последние копейки и снарядить честного человека, чтобы тот свез деньги в Кретингу и пожертвовал во славу святого Антония, не раз являвшего чудеса. Может быть, послушавшись святого, вода в следующем году вернется в свое русло. Другие предлагали обратиться к губернатору с просьбой помочь им, выделить новое пастбище. Девейка, узнав, сколько копеек могут собрать пострадавшие, заявил:
— Будьте спокойны: за такие деньги ни святой Антоний, ни губернатор не станут себя утруждать. Ну, все как есть — завтра на луга!