Мастер Лабиринта

Май учил их рисовать море и поля. Их - не меня. Для меня это элементарно. Но я не пропускаю его уроков. Моя парта предпоследняя, ряд у двери. Самое неудобное место, если хочешь учиться. Я обычно не хочу. Сегодня я тяну шею вверх, чтобы видеть, как под быстрыми пальцами учителя на белой доске вздымаются барашки морских волн и колышется на ветру пшеница. Видеть его предплечья - рукава рубашки подвёрнуты до начала татуировки, но отсюда не разглядеть, что на ней изображено. Видеть его стянутые в свободный хвост золотые волосы, его прямые скулы. Он изрисовал всю доску... волны и барашки, и перегибы, но Май не стирает то, что выше - я знаю, что ему жаль. Мне тоже жаль. Больно от мысли, что когда урок окончится, все это уничтожит губка. Май приседает на корточки, рисуя в самом низу доски. Я почти теряю его из вида.

Я бредил формой его глаз, формой его носа, формой его губ. Я хотел бы видеть его во сне, но вместо Мая мне снится Золушка. Её волосы почти того же цвета, что и хвост Мая. Так же вьются. Странно, что они так похожи. Так непохожи. Золушка бежит, все время бежит по омерзительному тёмному лесу - мне её никогда не спасти. Но я могу мечтать о том, что найду её под сухим деревом, возьму сияющий меч (ведь это мечта), или лучше - автомат, и выпущу всю обойму в преследующего её вепря. Его тонкие лапы подломятся, и он кубарем скатится с горы, замирая мёртвой и уже нестрашной тушей у её ног. Золушка будет спасена и перестанет каждую ночь умирать. Может быть, тогда она меня поцелует. Нет, лучше я её поцелую. Даже если это будет неловко.

Андрей смеялся, когда я спросил, как это люди целуются и им хватает воздуха. Они так надолго задерживают дыхание? Надо тренироваться, чтобы не опозориться? Не помню, что он ответил. Кажется, ничего. Но я помню, что он говорил, когда нашёл меня запертым в рыбьем Святилище. В углу, в темноте, хватающим ртом воздух - и неспособным вдохнуть. Надо сделать медленный-медленный вдох. Не такой, чтобы распирало лёгкие, но медленный. Надо слушать, как воздух щекочет ноздри. Щекочет носовую перегородку. Как он сладким свободным ветром входит в гортань и в бронхи. Как выходит. Свободный ветер. Свободный ветер. Воздух - свободный ветер. И я - свободный как ветер.

Плавный вдох. Плавный выдох. Чувствовать воздух. Воздух, а не шевеление тонких щупалец под скальпом.

Когда я убрал руки от лица, дышать было все ещё тяжело, но уже возможно, а сердце не трепыхалось от ужаса - оказалось, что я вижу. Хотя тут особенно не на что смотреть: серое индустриальное место. Коридоры. На этот раз - я в здании с потолком. Лабиринт незнакомый, бетон вместо кораллов. Трубы, тянущиеся вдоль стен, обмотаны ворсистым утеплителем. Эхо пульсировало в этом месте, билось в ракушку коридора и не угасало.

Нельзя здесь оставаться. Поэтому эхо и подгоняет.

Я поднялся и пошёл прочь, хватаясь для равновесия за трубы. Одни были холодные, другие - такие горячие, что не удержаться. Левый глаз болел. Я им ничего не видел, только чувствовал пульсацию и как корни пробираются к щеке и к носу. Расходятся под волосами. Хотелось взять что-нибудь острое и вырезать. Поздно. Я чувствовал, что поздно. Наверное, так же ощущают себя одержимые Левиафаном за секунду до того, как потерять контроль над нервной системой.

Моя Рыба - зародыш Рыбы и у меня есть время. Надеюсь, что есть. Голова раскалывалась

Одна из труб лопнула, и вода тонкой струйкой стекала по стене и собиралась в лужу на полу.

Я подставил руки и набрал немного. Вода была ржавая и холодная, и в ней наверняка больше тяжёлых металлов, чем я выпил за всю жизнь. Но она пахла нормально. Я умылся и сделал три маленьких глотка. Протёр влажными руками одежду и запылившуюся обувь. Снял рубашку и, докуда достал, обтёр тысячу раз взмокшую спину. От холода кожа покрылась пупырышками.

Вряд ли я стал выглядеть хорошо. Но почувствовал я себя чуть-чуть лучше. Умру не грязным.

Я потерял время и направление, я не успею найти Мастера.

Я ещё немного попил. Отломил ржавый кусочек железа от трубы и отошёл к противоположной стене. Она была белой. Или стала белой? Штуковины, сваленные под стеной, показались смутно знакомыми. Неважно. Здесь нужно двигаться, но двигаться можно и иначе.

Ржавчиной по белизне я провёл линию.

Смешно, как просто оказалось согласиться, что я умру. Не завтра, не через час, а вот-вот.

Но пока «вот-вот» не наступило, я делал то, что умел лучше всего. Рисовал.

Я хотел написать Золушку. Её волосы, и губы, и рассеянный взгляд - как она смотрит насквозь и будто видит все внутренности, все скрытые желания. Но разве я ей мало отдал? Бумаги, себя. Я остановил руку до второй линии - это должна была быть линия её скулы.

Затем решил, что последним, кого я увижу, будет Май. Но Май ушёл, бросил меня здесь. Конечно, я сам просил его покинуть Мастера, но я не хочу его рисовать. Мама? Она тоже меня оставила. Тогда, когда больше всего была нужна. Мне некого нарисовать? Мне некого сейчас нарисовать?