Мастер охоты на единорога

«Если бы я увидела их, я бы сразу поняла, подлинник это, или более поздняя реплика, или вообще «произведение на тему». Я уверена, что поняла бы сразу. Нет нужды, что я никогда не занималась такими вещами прицельно. Конкретно гобеленами той эпохи в мире занимается всего десяток человек, их имена всем известны. Это ничего не значит – я не новичок в своем деле, я сразу бы все поняла!»

Что-то мучило ее в этой мысли, смущало. Александре казалось, что она чего-то боится, не решается додумать до конца, чтобы не напороться на некое острое и неприятное откровение.

«Я бы сразу все поняла, опираясь на свой опыт… Я уже пятнадцатый год перепродаю антиквариат и уже двадцать лет реставрирую картины. И пусть гобелены попадали в мои руки не так часто, и я могу спутать горизонтальную основу с вертикальной, и не сразу определить, добавлены ли в шерстяные нити также и шелковые… Но то, что передо мной подлинные ковры конца пятнадцатого века, изготовленные по макету французского художника в одной из брюссельских мастерских, – это я пойму сразу! Это поймет и менее опытный человек!»

Внезапно Александра с такой силой сжала железные перила, что ощутила боль. Кровь прихлынула к щекам, ей стало трудно дышать. То, чего она упорно старалась не замечать, даже не обдумывать, вдруг явилось перед ней во всей неприглядной наготе.

«Даже я поняла бы все! С первого взгляда определила бы уникальную ценность гобеленов! Для этого нужно разбираться совсем, совсем немного… Чтобы ничего не понять, нужно быть уж совсем далеким от искусства человеком, редкостно бесчувственным, для которого все едино, Венецианов, или картина с Арбата – и то, и другое живопись ведь, маслом, на холсте и в рамке! Даже я поняла бы все, с первого взгляда… А заведующая пинского музея почему-то не поняла, с ее-то большим опытом работы, с возможностью как следует разглядеть эти гобелены. И сотрудники, которые получили образование ничуть не хуже моего, а может, и лучше – и они ничего не поняли!»

Мысль, которая сперва воспламенила ее кровь, теперь леденила сердце. Александра стояла, сжав перила, остановившимся взглядом сверля улицу у себя под ногами. Она не видела ни прохожих, ни медленно едущей поливальной машины, повернувшей из-за угла, ни луж, мгновенно образовавшихся на мостовой и на тротуаре. Машина старалась напрасно – ясное с утра небо постепенно затягивали идущие с северо-запада темные тучи. Вдалеке уже слабо погромыхивало. Теплый неподвижный воздух становился все более тяжелым, его словно насыщало электричество. Она ничего не видела, не замечала.

«Почему?! Почему они не поняли, с какой огромной ценностью имеют дело, за столько-то лет?! Сколько гобелены могли находиться в музее? Уж не год, я думаю? Павел говорит, они были проданы перед самой войной или во время войны. Дело происходило где-то в Сибири. Непостижимыми путями гобелены попали обратно в Беларусь, примерно в те места, откуда семья Павла их некогда вывезла. Это как раз не так удивительно, я знаю немало историй, когда вещи не покидали мест своего обитания, несмотря на то, что их перепродавали не по разу, и увозили даже в другие страны, на другие континенты. Вещи, люди, места, где они сосуществовали – все это связано невидимыми нитями, которые не увидеть ни в один микроскоп… Нитями прочными, как железо, да к тому же намагниченными. Отбросьте маленький железный предмет далеко от большого магнита, к которому он был прилеплен. Предмет медленно, а потом все быстрее поползет обратно и окажется на прежнем месте. Я знаю коллекционера, который недавно купил в антикварной лавочке, в Брисбене, в Австралии, картину передвижника, которую у него украли в Екатеринбурге, в середине восьмидесятых. Так бывает с некоторыми вещами, обладающими особенно сильной аурой, мощной энергетикой. И что же?! Никто не почувствовал эту энергетику здесь, в музее?! Никто не решился предположить, что в запасниках хранятся экспонаты, достойные лучших музеев мира? Только эта девушка? И конечно, еще сам Игорь…»