Мастер оружейных дел

— Навсегда? — Голос не дрогнул, но внутри образовалось странное тянущее чувство — будто где-то там позвякивала от напряжения струна, готовая вот-вот лопнуть.

Мужчина, хмурясь, пару мгновений неподвижно смотрел на меня, а потом, коротко, резко выдохнув, подался вперед. Я машинально отшатнулась, вжалась в спинку стула, а северянин встал на колени рядом — так, что его глаза оказались вровень с моими, провокационно близко. Одной рукой он ухватился за спинку стула, второй — за подлокотник и буквально поймал меня в ловушку.

— А ты — хочешь, чтобы вернулся? — спросил негромко, с ощутимым напряжением в голосе и взгляде.

Стыдно признаться, но я запаниковала. Серых я не боялась, когда с Ларом в ратушу шла за этими двумя — не боялась, сейчас же сердце испуганно подскочило к горлу, будто хотело сбежать, а после, встретив на пути преграду, ухнуло в живот. В ушах зашумело, перед глазами замелькали цветные мушки. Пытаясь взять себя в руки, я сделала несколько глубоких вдохов, опустила взгляд на плечо мужчины.

Таллий, надо отдать ему должное, не торопил. Но и не отступал, не изменял позы, не ослаблял психологического нажима и явно был намерен получить внятный ответ прямо сейчас. А я… Что я могла сказать?

Наверное, многое. Наверное, могла бы объяснить, как страшно впервые — и сразу всерьез — поверить чужому человеку, вдруг ставшему близким. Могла рассказать, насколько сильно сомневаюсь в своих чувствах: как верно растолковать их, если никогда прежде не испытывала ничего подобного? Могла бы признаться, переступив стеснение и глупую гордость, что совсем не хочу, чтобы он куда-то уходил, даже на день, что говорить О большем!

Самой себе в этом признаться оказалось неожиданно просто, а вот сказать нужные слова вслух я так и не сумела, они буквально застряли в горле.

Я еще раз глубоко вздохнула, нервно закусила губу и, подняв взгляд на северянина, только коротко быстро кивнула. А потом, чтобы он не переспросил, подалась вперед, обхватила ладонями его лицо и поцеловала в губы. Почему-то решиться на это оказалось гораздо проще, чем проглотить мешающий говорить комок в горле…

В первый момент Таллий явно растерялся от такого моего поступка, но сориентировался быстро. Ладонь с подлокотника переместилась ко мне на талию, мужчина подался ближе, легко придвинул меня, прижал к себе, мягко и настойчиво перехватывая инициативу. И я совсем не возражала, прикрыла глаза, наконец-то расслабилась и сосредоточилась на ощущениях. Кажется, до этого момента я боялась, что на мой порыв северянин отреагирует как-то иначе, оттолкнет, и это станет концом того, что еще не успело толком начаться.

Целовал он осторожно, бережно, но вместе с тем — очень уверенно, с полным осознанием собственного права делать это. А впрочем, что удивляться? Я ведь только что сама, по доброй воле, разрешила ему, пообещав заодно гораздо большее…

Когда ощущения изменились, когда нежность сменилась чем-то незнакомым, горячим и пронзительным — наверное, именно это называется страстью — Таллий аккуратно отстранился. Заставил себя отстраниться, так вернее. Хотя объятий не разомкнул. Второй рукой, до сих пор державшейся за спинку стула, ласково, почти невесомо провел по моей щеке, пристально, жадно глядя в глаза. Я не могла полностью расшифровать его взгляд, но твердо знала: мне нравится, что он так на меня смотрит.

А потом мужчина вдруг отдернул руку, будто обжегся, и вновь ухватился за подлокотник.

— Извини, — проговорил с неуверенной улыбкой. — Я был уверен, что они не доставляют мне неудобств, но к тебе хочется прикасаться своими пальцами.

— Они совсем ничего не чувствуют? — С трудом сообразив, что речь идет о перчатках, я с радостью воспользовалась возможностью сгладить легкое внутреннее ощущение неловкости и переключиться на тему менее беспокоящую, чем чувства, поднявшиеся внутри. Я обеими руками взяла его ладонь, разгладила тонкую белую кожу перчатки и ощутила под ней знакомые неровные бугры шрамов.

— Не настолько тонко, как хотелось бы, — ответил он.

— Ну, нервные окончания есть не только в пальцах, — заметила отвлеченно, раздумывая, стащить с мужчины перчатку или не стоит. Но Таллий вдруг рассмеялся, отвлекая меня от этой мысли.

— Давай не будем об этом, — попросил он. — Мне и так очень не хочется уезжать.

— Ты о чем подумал? — хмуро спросила я, чувствуя, что щекам становится тепло от прилившей краски.

— Я потом тебе расскажу, — иронично улыбнулся он и коротко коснулся губами моих губ, как будто в утешение. — Прости. Мне и без этого больно дышать, стоит представить, сколько я тебя не увижу. — Он осторожно прижался лбом к моему лбу, прикрыл глаза.

— Когда ты вернешься? — Сейчас, когда какое-никакое объяснение состоялось, разговаривать стало ощутимо проще.

— Осенью. — Таллий тяжело вздохнул и отстранился. — Сама понимаешь, дорога неблизкая.

— Ты хочешь оставить службу? А тебя отпустят?