Мастер Страшного суда

Доктор Горский все ещё продолжал с ложным пафосом и смешными жестами декламировать стихи из трагедий Шекспира. Делал он это теперь, когда Ойгена Бишофа с нами не было, только из увлечения, из упрямства и чтобы скоротать время ожидания. Придя в полное исступление, он взялся за короля Лира и, к нашей общей досаде, начал своим несколько хриплым голосом исполнять песни шута, тут же придумывая к ним мелодии. Инженер между тем сидел молчаливо в кресле, выкуривал одну папироску за другой и рассматривал узоры ковра у себя под ногами. Ему не давала покоя история морского офицера, загадочные и трагические обстоятельства этого самоубийства продолжали занимать его мысль. По временам он, встрепенувшись и удивлённо покачивая головой, глядел на поющего доктора как на редкое и непостижимоё явление и один раз сделал попытку возвратить его в мир действительности.

Он перегнулся вперёд и решительно схватил доктора Горского за руку.

— Послушайте, доктор, одна подробность в этом деле мне совершенно непонятна. Помолчите немного, выслушайте меня, пожалуйста. Допустим, что это было самоубийство, которое совершено под влиянием внезапного решения. Ладно. Но почему, позвольте вас спросить, офицер уже за четверть часа до этого заперся в своей комнате? Ещё совсем не думает о самоубийстве, а запирает дверь… С какой целью? Объясните мне это, если можете.

— «Шутом своим назначь того, кто дал тебе совет уйти из царства своего; иль сам держи ответ».

Только этими словами, да ещё сердитым движением руки, каким отмахиваются от мухи, ответил ему доктор Горский.

— Бросьте вы вздор молоть, доктор, — уговаривал его инженер. — За четверть часа до самоубийства он запирает дверь. Казалось бы, времени у него достаточно для приготовлений. А потом он выскакивает в окно. Но так не поступает офицер, у которого лежит револьвер в письмённом столе да ещё полная коробка патронов к нему.

Доктору Горскому эти соображения и выводы не помешали продолжать пение шекспировских стихов. Он был весь во власти вдохновения. И смешно было смотреть на этого маленького и немного кривого, восторженного человечка, стоявшего посреди комнаты и дергавшего струны воображаемой лютни.

— «Кто сладкий шут, кто горький шут, узнаешь ты тогда…»

Инженер убедился наконец, что его невозможно склонить к обсуждению этого вопроса, и обратился ко мне.

— Тут есть ведь, в сущности, противоречие, вы не находите? Напомните мне, будьте добры, о том, чтобы я спросил об этом Ойгена Бишофа перед нашим уходом.

— Куда девалась моя сестра? — спросил Феликс.

— Она хорошо сделала, что ушла, тут чересчур накурено, — заметил инженер и бросил окурок в пепельницу. — Magna pars fui [2], сознаюсь. Нам следовало открыть окна, мы об этом забыли.

Никто не заметил, как я вышел. Я тихо прикрыл за собою дверь. В надежде найти Дину в саду я стал ходить по песчаным дорожкам до деревянного забора соседнего сада. Но ни в одном из обычных мест не нашёл её.

На садовом столе под откосом лежала открытая книга, её листы были влажны от дождя или ночной росы. В нише стены мне померещилась какая-то фигура. «Это Дина», — подумал я, но, подойдя ближе, я увидел садовую утварь, две пустых лейки, корзину, прислонённые к стене грабли и порванный гамак, качавшийся от ветра.

Не знаю, как долго я оставался в саду. Может быть, долго. Возможно, что я стоял, прислонившись к стволу дерева, и грезил.

Вдруг я услышал шум и громкий смех, доносившийся из комнаты. Чья-то рука резво пробежала по клавишам рояля, от самой низкой октавы до последних пронзительных дискантов. В раме окна показалась фигура Феликса, как большая тёмная тень.

— Это ты, Ойген? — крикнул он в сад. — Нет… Это вы, барон? — В голосе его прозвучала вдруг тревога: — Где вы были? Откуда идёте?

За его спиной показался доктор Горский, узнал меня тоже и принялся декламировать:

— «Тебя ли в лунном свете вижу я?..»

Он запнулся, кто-то из двух других оттащил его от окна, я ещё только услышал его возглас:

— "Прочь, дерзновенный!..»

Потом наступила тишина. Над их головами, во втором этаже виллы, сделалось вдруг светло. Дина появилась на веранде и начала накрывать на стол в мягком свете стоячей лампы.

Я вернулся в дом и поднялся по деревянной лестнице на веранду. Дина услышала мои шаги, повернула голову в мою сторону и поднесла руку к глазам козырьком. — Это ты, Готфрид? — сказала она.

Я молча сел против неё и смотрел, как она ставит тарелки и стаканы на белую скатерть стола. Я слышал её глубокое и ровное дыхание, она дышала, как спящий ребёнок. Ветер гнул и раскачивал ветви каштановых деревьев и гнал перед собою по аллеям маленькие кавалькады блеклых осенних листьев. Внизу старый садовник все ещё работал. Он зажёг фонарь, стоявший рядом с ним на грядке, и тусклый свет фонаря смешивался с яркими полосами света, широко и спокойно струившимися из окон павильона.

Вдруг я вздрогнул.

Кто-то позвал меня: «Пош!» Только этот звук раздался, но в голосе послышалось нечто, испугавшее меня: гнев, отвращение, упрёк и тревога.

Дина приостановила свою работу и прислушалась. Потом взглянула на меня вопросительно и удивлённо.