Мастер сыскного дела

— А я и не говорю, что убивал, что хотел... может, просто повздорили, — миролюбиво сказал милиционер. — Выпили, не рассчитали, — он тебя послал, ты его — слово за слово, а тут нож под руку попади?.. Тогда твое деяние подпадает под совсем другую статью. Получишь лет пять-шесть, не больше, год адвокат выторгует, год предвариловка съест, еще один за хорошее поведение снимут, два амнистия скостит — через полтора на свободе будешь! О чем тут горевать?!

Ну что, будем явку с повинной писать?

— Я же говорю — я не убивал!

— Но был там?

Ну как тут отпираться?

— Был.

— Зачем?

— Просто так, в гости зашел.

— Горбатого лепишь? — ласково спросил следователь. — А вот я сейчас тебя, как приедем, в камеру к уголовникам определю — им как раз там такого красавчика не хватает.

Перспектива оказаться в столь избранном обществе Мишелю-Герхарду фон Штольцу не улыбалась.

— Что ты делал у академика Анохина?

Нужно было что-то отвечать. Что-то, что указало бы милиционерам на их место.

— Меж мной и академиком имел место схоластический спор относительно правил правописания в древнешумерской письменности.

— Чего? Какой спор?..

— Ах, все-таки спор!.. Нуда — потом, понятно, драка — кровь в голову — нож в спину — труп. Так?

— Нет!

— Упорствуешь? А если в слоников поиграть?

Игра в слоников происходила не в африканской саванне и не в джунглях Индии, а гораздо ближе — здесь же, в машине.

— Сержант Симанчук!

— Я!

— Давай сюда «слоника».

— Айн момент!..

«Слоник» был резиновый и холодный. Но точно — с хоботом.

— Надевай! — приказал следователь.

— Разве ожидается сигнал химической тревоги? — иронично удивился Мишель-Герхард фон Штольц.

— Ага! — радостно кивнул следователь. — Я даже знаю, кто будет пахнуть и цвести. Держи-ка его, Симанчук.

Голову Мишеля-Герхарда фон Штольца вдели в противогаз.

— Вы нарушаете права человека! — успел выкрикнуть он.

— Точно — нарушаем, — легко согласился следователь. — А вы мочите заслуженных академиков. Что хуже?

И пережал рукой шланг.

— Ты зачем был у академика?

— Бу-бу-бу-бу-у-у! — ответил подозреваемый. Ну вот и разговорился!

Следователь ослабил хватку и поднес шланг к уху:

— Громче!

— Я пришел показать ему одну вещицу, — раздался загробный голос.

— И какую же?

Молчание.

Затычка в «хобот».

— Бу-бу-бу-бу-у-у!

Как просто-то все, как в сливе раковины: заткнул — копится информация, открьи — потекла.

— Бу-бу-бу...

— Говоришь, колье, которое царю Николашке принадлежало? Неужто?

— Бу!..

— И где оно теперь?

Так он им и сказал!..

Затычка!..

— Бу-бу-бу-бу!..

Так — он им и сказал...

Сказал:

— В квартире академика!

Почему — там? Или чтобы передышку получить? В прямом смысле слова.

— Не врешь?

— Бу!..

Конечно, соврал. Но ведь во спасение...

Пока они квартиру обыщут, да еще раз, да ничего не найдут, он что-нибудь придумает...

Но не тут-то было!

— Поедешь с нами!

— Бу?

— К академику!

— Бу?!

— Вот там, на месте, все и покажешь!

Вот те и бу...

Глава 19

Холодно, лес стоит синий, заиндевевший, по самые верхушки в бездонных сугробах утонувший, бесшумно сыплется, сверкает на солнце иней — ни зверя, ни птицы не видать и не слыхать, будто повымерзли все!

Но чу! — бренчит вдалеке в морозном воздухе, серебром рассыпаясь, колокольчик, скрипит под полозьями снег, вот вывернула из-за поворота карета, кони храпят, выдыхая ноздрями пар, морды заиндевелые, на губах, на упряжи сосульками пена застыла, из-под копыт снег комьями летит. На козлах кучер в необъятном тулупе восседает, будто воробей нахохлился, привстанет, ожжет коней кнутом, крикнет:

— Но-о, шибче ходи-и, ир-роды!..

Пронесется карета в брызгах снега будто призрак, и вновь тихо...

В карете тепло — в ногах, на подставке железной, уголья остывают, жаром дыша, за заледеневшими оконцами угадываются чьи-то лица.

— Эх, Яков, друг ты мой сердешный, да ведь сколь лет уж минуло, пора бы о судьбе своей помыслить да девку себе справну приглядеть, чтоб в дом ввести, не век же бобылем жить...

Ноет у Карла сердце за сына своего единственного.

— Аль не слышишь меня?

— Слышу, батюшка, как не слышать... Да ведь сердцу не прикажешь — не надобен мне никто, одна лишь Дуняша мне люба!

— Так нет же ее, и косточки ее давно в землице сырой истлели, а тебе тридцать пятый годок уж пошел... Сколь раз к тебе сватов засылали, а ты всем от ворот — поворот!

И то верно, завидный жених Яков — лицом пригож, фигурой статен, царицей обласкан, при Рентерее государевой вместе с батюшкой своим состоит, в Санкт-Петербурге и в Первопрестольной ювелирные лавки имеет, отчего не беден — сколь девиц на выданье на него заглядывается, сколь свах обхаживает, «товар» свой на все лады расхваливая, а он хоть бы на одну взглянул...

— Да ведь не о себе, о тебе я ноне радею! Теперь я тебе опора, а как помру, кто тебе помогать станет, в ком поддержку в старости да дряхлости найдешь? Без женской руки и пригляда в упадок дом с хозяйством придут...

— Так-то оно так, — соглашается Яков. — Да ведь сынок мой Федор, что Дуняшей рожден был, другой матушки уж не примет.