Мастера

И моя работа у всех на виду. Каждый, кто на главную аллею выходит, хочешь не хочешь — а первый взгляд на стапель кинет: растёт судно или простаивает? Сюда, к нам, работа всех цехов стекается. Стапель всем говорит — хорошо дела идут на заводе или так себе.

И я с кораблём каждый раз заново вырастаю — от самого днища до командной рубки. А что? У меня здесь — маршальский обзор. Стапель — самая командная высота!

Начало

Вообще-то мы воронежские. Речка там у нас — Ворона. Не шибко красивое название, верно. И кораблей, таких, как в Неве, понятно, я там не видывал. И не думал, что увижу, а уж что кораблестроителем стану — и во сне не снилось.

А отец мой ещё в середине тридцатых годов в Ленинград перебрался, стал на заводе работать. Большой был специалист по слесарному делу! Так что я в Ленинграде хоть и не родился, но с малолетства проживаю. А когда война началась — мне было тринадцать лет. Эвакуировали меня, как других блокадных ребятишек, по ладожскому льду, по Дороге жизни. Привезли в Кировскую область.

Леса там огромные, снежные. Тихие леса. Любой звук в снегу утопает. Порой от тишины страшно становилось. Ну, учили нас, кормили, как могли. Мать у меня померла в блокаду ленинградскую от голода, братишка тоже помер, думал — один я у отца остался, не знал, что сестра жива. Скучал я, тянуло домой — да куда двинешься? Война!

А как блокаду прорвали, тут я и вернулся, отца разыскал, поступил в школу ФЗО — фабрично-заводского обучения, вроде нынешних профессиональных училищ.

Ленинградские-то ребята, особенно кто всю блокаду пережил, — тощенькие, прозрачные. И росточком никто не вышел, из-за станка не видно, так ящики ухитрялись под ноги подставлять! И ничего — взрослую норму давали. Смекалистые!

— Ну, а я парнишка был биток, крепкий. Как тогда шутили, — в животе плечистый. Может, это мою судьбу и решило.

Приходит к нам однажды дядька важный такой, как сейчас помню — во френче с карманами и в белых высоких бурках. Ходил он ходил по школе нашей, ребят о жизни расспрашивал, допытывался, кто что умеет.

— Или вы всего только и можете, что за ложкой потеть?

А сам ко мне с приятелем моим — его Ваней звали, из-под Пскова был, — вижу, всё глазом пристреливается.

— Ну, как, орлы-орлята, — вдруг нас спрашивает, — пойдёте в сборщики?

Ваня — тот сразу наотрез.

— Нет уж, — говорит. — Я лучше у станка останусь.

Тут я спрашиваю:

— А где собирать-то? На улицах или как?

— Нет, милок! На славном Балтийском заводе, на стапеле.

Ну, я из любопытства и согласился. Так и оказался на Балтийском заводе.

Завод меня поразил — не просто большой, а огромный. Цехи — как футбольные поля! Винты корабельные — в два раза меня выше ростом! Валы для винтов — в добрую сосну размером, целые металлические блестящие брёвна! А мимо будущего своего стапеля я в первый раз прошёл — и внимания на него не обратил. И верно: когда на стапеле корабля нет, он в глаза не бросается: горка такая невысокая, пологая — хоть на санках катайся. Только разве что горка не простая, а бетонированная. На горке этой широкие полозья укреплены, на берегу начинаются и прямо под воду уходят. Тогда я и представить себе не мог, как корабль на стапеле собирают да по этим полозьям спускают на воду.

Корабли новые тогда не строились, только-только мы успевали тральщики, да военные катера, да иные военные корабли ремонтировать.

Приволокут тральщик, на мине подорванный, — как человека, его жаль, честное слово! По бортам или ещё где железо рваное лохмотьями свисает, не потонул — и то хорошо! Мы ему заплату на бок — и снова давай в дело! А через несколько дней его, может, снова на буксире притащат. Так и крутилась карусель, без выходных и отдыха. Какой уж тут отдых на военной работе!

Учился я корабельному делу, прямо скажу, не за страх, а за совесть. А как война кончилась — мне восемнадцать лет исполнилось, и вышел я на самостоятельную дорогу. А чуть позже — и бригадиром стал. Так с той поры тридцать лет и бригадирю!

Первый учитель

Но на всю жизнь запомнил я своего первого учителя — стапельного мастера Григория Георгиевича Рожнова. Великий был судосборщик и человек редкостный. Он меня под свою руку взял да со мной, как со щенком косолапым, и возился.

В первые-то дни не приучился я ещё со сваркой «на ты» обходиться, нет-нет, да без тёмных очков на пламя и посмотришь. «Зайчиков» и нахватаешь — это значит: в глазах резь, а в голове круги.

Подойдёт Георгич, руку на плечо положит.

— Ну, чего оробел, корабел? — скажет. — Шевелись, тогда не потонешь!

Присловье у него такое было, поговорка своя, профессиональная.

И никогда-то он зря не накричит, сгоряча не сорвётся, если я чего-нибудь в работе по неловкости или по незнанию напорчу. Подойдёт, постоит, глазом своим быстрым скользнёт по загубленному, сам кувалду или клин возьмёт в руки.

— Ты прикинь сначала, Федя, — негромко так скажет, — где тебе повыгодней «наварыш» поставить. Ты сначала — головой, потом — рукой.

Ну, а ежели ты и мог, да не захотел или поленился, — тут он словом, как резаком, лишнюю стружку с тебя снимет. Работать умел и говорить умел!