Мастера детектива. Выпуск 12

И тут несчастные итальянцы, болтающиеся в водах Старого Порта, до полусмерти избитые преступниками сторожа и всякие украденные драгоценности совершенно потеряли значение в глазах Жерома Ратьера. Он гордо выпрямился и пошел бодрым шагом, нисколько не сомневаясь, что их с Фелиси любовь — самая прекрасная в мире и до сих пор никто никогда никого так не любил, а потому они будут счастливы до конца своих дней.

Селестина с еще влажными от слез глазами вернулась домой почти одновременно с дочерью. У обеих, хотя и по разным, но достаточно веским причинам учащенно билось сердце. Лишь Элуа не разделял их прекрасного настроения. Для начала он выбранил жену за то, что пришла так поздно. И сколько Селестина ни объясняла, что ужин почти готов и с помощью свекрови она через несколько минут все подаст на стол, Маспи не желал ничего слушать и сердито ворчал. По правде говоря, ему просто хотелось поскандалить, и, не желая отказывать себе в таком удовольствии, Элуа стал ругать дочь:

— Селестина, почему ты просишь помощи у моей матери, хотя здесь эта бессовестная лентяйка! Почему это она должна сидеть сложа руки, как барыня?

Селестина вступилась за родное дитя:

— Ты что ж, хочешь отнять у нее последние два часа отдыха и заставить работать еще и здесь? Или у тебя нет сердца, Элуа? Бедная крошка! Скажи, ты хоть подумал о ее ногах?

Вопрос явно застал Маспи врасплох.

— А почему это я должен думать о ее ногах?

— Потому что Фелиси топчется на них весь день! Ты что, хочешь, чтобы у нее вылезли вены?

По правде говоря, Элуа в глубине души полагал, что его младшая дочь, по крайней мере внешне, удалась на славу, и он вовсе не желал видеть ее с распухшими узловатыми ногами, а потому лишь пробормотал, что в его время дети работали и никто не беспокоился за их конечности.

Ужин прошел тоскливо. Элуа почти не поднимал голову от тарелки. Дед и бабушка ели, по–стариковски тщательно пережевывая пищу, как будто от этого зависело их долголетие. А Селестину так взволновала встреча с сыном, что ей вообще не хотелось есть. Фелиси же настолько погрузилась в самые радужные мечты, что низменные материи вроде ужина ее нисколько не занимали.

— Сегодня утром приходил Дьедоннэ Адоль, — вдруг заявил Великий Маспи.

Селестина очнулась от грез и потребовала уточнений:

— И чего он хотел?

— Адоль выдает дочку замуж… за Ипполита Доло… и пригласил нас, всех пятерых, на обручение… Это будет завтра у них дома.

— И ты согласился?

Возмущение, прозвучавшее в голосе жены, заставило Элуа оторваться от тарелки.

— Разумеется! А почему бы я стал ему отказывать? Адоли — настоящие друзья. Я очень люблю Пэмпренетту и, кстати, мы — единственные приглашенные.

— И тебе не стыдно идти на обручение девушки, которая разбила сердце твоему сыну?

— Какому еще сыну?

— Бруно!

— Да, у меня и вправду был малыш с таким именем, но он умер, и я запрещаю о нем говорить!

Селестина быстро осенила себя крестным знамением.

— Как тебе не совестно произносить такие ужасные слова? Господь тебя накажет!

— Отстань от меня!

— В любом случае я ни за что не пойду поздравлять маленькую стерву, которая предпочла подонка Ипполита моему Бруно!

— Твой Бруно — ничтожество! И я прекрасно понимаю Пэмпренетту! Она совершенно права, не пожелав выйти за парня, опозорившего свою семью!

— Потому что он хотел остаться честным человеком, а не тюремными крысами вроде нас?

Великий Маспи побледнел как полотно.

— Так ты встаешь на его сторону!

— Вот именно! Бруно молодец! А теперь, может, ты вышвырнешь из дому и меня тоже?

После предательства друзей Элуа ожидал чего угодно, но чтобы его собственная жена… его подруга и в горе, и в радости! Дикая злоба сменилась полным упадком сил. Вместо криков и проклятий, вопреки всеобщим ожиданиям, Маспи лишь вздохнул и с глубоким отчаянием заметил:

— Когда жалкие паяцы, которых я считал друзьями и братьями, покинули меня в трудную минуту, я думал, это предел моего падения… Но я ошибался! Мне еще суждено было узнать, что моя подруга… мать моих детей… укусит кормящую ее руку… предаст того, кто всегда был ей защитником и покровителем, — меня!

Чувствительная душа Селестины не выносила столь патетических речей. Она уже собиралась покаяться, но муж не дал ей на это времени. Вытащив из–за ворота рубахи салфетку, он встал.

— Я больше не могу… Когда–то я, быть может, выпустил бы всем вам кишки, но теперь у меня просто нет на это сил… да и желания тоже… Раз, по–вашему, я виновник всех несчастий, раз все восстают против меня…

Дед, довольно рассеянно слушавший полные благородной решимости слова сына, перебил его самым прозаическим образом:

— Элуа… тушеное мясо остынет…

Сие гастрономическое замечание несколько подпортило лирический порыв Великого Маспи и помешало полной раскаяния Селестине броситься к ногам супруга. Элуа устало пожал плечами.

— Еда!.. Бедный отец! Ешьте и пейте! Смейтесь над тем, кого должны были бы уважать! А я знаю, что мне остается делать…

И он решительно направился к двери.

— Куда ты, Элуа? — не выдержав, крикнула Селестина.

— Спать.

Немного успокоившись, она облегченно вздохнула и снова опустилась на стул.