Мастера и шедевры. т. I

Измученный тяжелым недугом, полуслепой, потеряв близких, друзей, Рембрандт остался один на один со своим роком. Последние годы его жизни — предел человеческих испытаний. И в этом горниле судьбы он выковывает свой последний шедевр.

Камин погас. В мастерской сразу стало холодно. От каменных стен веяло сыростью. За окном гудела непогода, выл шалый зимний ветер, бросая ледяную крупу в стекло. У рамы намело горку снега. Снег не таял. Рембрандт в рабочем халате, в грязном колпаке, с накинутой на плечи старой шалью стоял на помосте у огромного холста. Его скрюченные от подагры пальцы еле держали свечу; сало таяло и капало на руки, на лежащую у ног палитру. Сумерки заливали мастерскую синим мирным светом; медленно, мерно тек песок в часах…

Надо спешить, уходит время. И неистовый Рембрандт пишет «Возвращение блудного сына» — огромный холст.

Он пишет его красками горячими, глубокими, тертыми из червонного золота, бычьей крови и ночной тьмы. В душе Рембрандта, отданной солнцу, еще бушует огонь. Он постиг драму нищеты в городе, полном довольства, наслаждений и золота, увидел во всей наготе схватку добра и зла и воплотил ее в своих полотнах.

Растаял морозный узор на окне, звякнули упавшие сосульки, зажурчали вешние капли. В мастерскую ворвалась весна, запахи цветущих каштанов. По сырым стенам побежали быстрые тени, в воздухе запахло соленым морским ветром. Солнце победило стужу. Рембрандт не покидает холста, он прикован к работе.

Хендрике, входящая в воду.

Прошло лето.

На голых ветках деревьев черные тучи ворон. Вороний крик становится невыносимым.

Рембрандт один.

Один, как перст.

Кроме юной Корнелии, у него нет никого.

Силы тают, но холст не закончен, и художник продолжает титаническую борьбу с недугом, с надвигающимся мраком… Как-то осенним вечером он не выдерживает заточения, тихо спускается по скрипящим ступеням лестницы, отодвигает тяжелый засов и, растворив дверь, выходит на улицу…

…Рембрандт проснулся в порту.

Его плащ был мокр от росы.

В пепельной дымке пробивались первые лучи солнца.

В предутреннем тумане стоял не то стон, не то колокольный звон: корабли тянули цепи.

Безлюдье.

Чайки плескались в голубом огне восхода.

Их крики были печальны и пронзительны.

Рассвет набирал силу.

Где-то на корабле пробили склянки, и им отозвались далекие куранты.

Солнце овладело небом и морем и взошло в слепящем ореоле.

Рембрандт долго глядел на победоносное шествие света.

Его глаза устали, и он опустил их.

Среди древних камней мостовой, истертых столетиями, пробился зеленый росток. Ван Рейн нагнулся и погладил его нежные листья.

В сиянии утра пробуждалась земля.

…Как порою превратны и ошибочны мнения современников о своих земляках, об их гениальных творениях! Вот строки из «Размышления о Рембрандте», написанные ученым де Пилем: «Мы не найдем в Рембрандте ни понимания Рафаэля, ни античного стиля, ни поэтических мыслей, ни изящества в рисунке, но только то, что способна произвести действительность его страны, воспринятая живым воображением. Сильным движением он порой преодолевал низость окружения, но, не имея никакого опыта в искусстве прекрасной пропорции, легко впадал в дурной вкус».

«Поэтические мысли и низость окружения» — вот в чем пафос обличительных раздумий де Пиля. Ему было невдомек, что именно «дурной вкус» и отсутствие шаблонных «прекрасных пропорций», которые столетия доминировали в салонах Европы в виде пошлейших вариаций на псевдоантичные темы, и дали великому Рембрандту возможность стать тем таинственным зеркалом, в котором видны свет и тени его времени.

Ложноклассический стиль был настолько всемогущ, и официальный парижский Салон диктовал свои вкусы в искусстве так свирепо, что Делакруа в своем «Дневнике» от шестого июля 1831 года не без робости, хотя и с иронией, писал:

«Возможно, когда-нибудь установят, что Рембрандт значительно более великий живописец, чем Рафаэль. Эти кощунственные слова, от которых могут дыбом подняться волосы у всех людей школы, я пишу, не установив еще окончательно своей точки зрения, но с годами я все больше прихожу к убеждению, что самое редкостное — это правда…»

Прошло полтора столетия. Ныне Рафаэль и Рембрандт встали рядом в первом десятке живописцев всех времен и народов …

Однако каждая эпоха имеет свои сложности.

Так в начале нашего века Рафаэль и Рембрандт были вычеркнуты авангардистами как хрестоматийный хлам, но сегодня реалистическое искусство вновь побеждает.

Торжествуют красота жизни и то, о чем так отчетливо написал Эжен Делакруа: «Самое прекрасное и редкостное — это правда!»

Мастерская художника

ВЕРМЕР ДЕЛФТСКИЙ

Бывают в истории искусств ситуации, в реальность которых трудно поверить. Но ведь лишь слепой случай помог открыть гениального художника, о котором все спокойно забыли. Именно так, из серых будней небытия к сиянию мировой славы шагнул из тьмы сверкающе юный мастер Вермер.

Начало было весьма прозаично.