Мастера и шедевры. Том 1

Через полвека с лишним восьмидесятилетний Гойя напишет:

«Мне не хватает здоровья и зрения… и только воля поддерживает меня».

Эта воля и неуемная жажда к творчеству — основа жизни Гойи.

«Великая судьба — великое рабство». Эти слова Сенеки полностью подтверждаются всей жизнью живописца. Взяв в четырнадцать лет кисть и карандаш, он семьдесят лет не выпускает их из рук. Гойя отдает всего себя без остатка одной лишь страсти — искусству. Это, конечно, не значит, что ему были недоступны иные увлечения. Напротив. Но то был лишь фон. В этом сила колдовского успеха Гойи, который, подобно Рембрандту и Тициану, творил до поздней старости.

Гойя накануне смерти изобразил ветхого старца, бредущего на костылях, и подписал лист:

«Я все еще учусь».

А учителя у него были — природа, Веласкес, Рембрандт.

Вся жизнь Гойи — «великое рабство». Его кумиром стала живопись. И в этой своей привязанности художник предельно честен. Вот девиз мастера: «Честь художника — очень деликатная вещь. Он обязан хранить ее чистоту, ведь от этого зависит все его существование. В тот день, когда хоть бы малейшее пятно ляжет на нее, исчезнет его счастье».

Гойя стал придворным художником — первым художником короля. Многие соблазны окружали его. Было очень легко разменять себя, потерять лицо. Но мастер остался верен себе.

Человек из народа, он всегда помнил слова матери:

«Франчо, ты луком родился — луком, не розой помрешь!»

Арагонский «батурро», гордый и независимый Франсиско Гойя, отлично знал истинную цену королям и вельможам придворным. Его глаз и рука были неповторимы в верности и точности ощущения мира. Он видел, как никто.

«Короли без ума от Гойи», — писал живописец другу. И в этих словах нет ни на йоту преувеличения. Единственно, что поражает, — как добился этой королевской любви мастер. Ведь его заказные портреты поражают нас сегодня своей неприкрытой правдой. Художник разоблачал модели настолько, что их изображения стояли на грани крамолы, гротеска.

Феноменально, если не забывать эпоху, когда немилость властелина влекла за собой весьма крупные неприятности.

Глядя сегодня на галерею порфироносных дегенератов, оставленную Гойей, поражаешься чуду их создания.

Как получилось, что эти почти карикатуры восторженно принимались двором и самими высокими заказчиками?

В чем здесь секрет?

Уместно вспомнить мудрую сказку Андерсена «Новое платье короля» …

Да, слишком самозабвенно были влюблены в себя господа Бурбоны. Они, конечно, не допускали мысли, что их облик и поведение граничат с фарсом.

Зловещим, но фарсом!

А вельможи молчали. Некому было сказать, что король-то голый!

И потребовалось огненное дыхание революции, вмешательство самого народа, чтобы показать всю меру ничтожества, подлости, лицемерия правителей Испании, цену их предательства и трусости.

Но вернемся к Гойе. Обретя после долгих скитаний спокойствие, женившись на сестре художника Байе, Франсиско наконец получает почетный заказ на серию эскизов — картонов к дворцовым гобеленам.

Картоны гобеленов. Это, по существу, самостоятельные великолепные станковые композиции. Гойя создал их сорок, начав писать тридцатилетним в 1776 году и окончив последний картон в 1791 году. Эти работы мастера отражают полнокровный, бьющий через край темперамент талантливого живописца. Перед нами предстает идиллическая, мажорная Испания, яркая, напоенная музыкой, танцами, празднествами. Можно часами любоваться колоритом этих композиций, очаровательными девушками и их кавалерами. Но Гойя в этих картонах далек от галантных пасторалей, которые писались до него. Испанская улица, простолюдины, махо и махи — герои его композиций. Палитра Гойи свежа и ясна, как и его душа той поры, душа эпикурейца, радующегося жизни. Художник пока не проникает в суть явлений, он, подобно птице, поет песню радости и счастья.

Мудрая поговорка гласит:

«Счастье бежит, а несчастье летит».

Казалось, Гойя вступил в полосу непрерывных успехов. Он пишет серию портретов испанской аристократии и становится необычайно популярным. Его считают первым портретистом Мадрида. Король Карл IV в 1789 году назначает его придворным художником.

Это был триумф!

Но грозный рок подстерегал удачника. В 1792 году Гойю поразил тяжкий недуг. Лишь через два года художник вновь возьмет кисть. Но след болезни неизгладим.

Гойя оглох.

Безмолвие навек окружило живописца.

И вот, стоя на пороге пятидесятилетия, мастер как бы заново пересмотрел свой путь. Безоблачное эпикурейство уступило место мудрости бывалого человека, имевшего время подумать, зачем он живет и зачем он пишет. Гойя, по словам Льва Толстого, может быть, и рад бы был не мыслить и не выражать того, что заложено ему в душу, но не мог не делать того, к чему влекли его две непреодолимые силы: внутренняя потребность и требование людей.