Мастерская чудес

И вот почти двадцать лет я преподавала с восторгом и самоотдачей. Теперь я осознала, что все эти годы была куда счастливее с учениками в школе, чем с мужем дома или с моими собственными детьми, как ни странно. Каждое утро спешила прочь, скорее в любимый класс, к фотографиям гор и озер, к выцветшим картам на стенах. Каникулы казались мне невыносимыми, нескончаемыми. Особенно летние, когда я буквально на стену лезла с тоски и скуки.

Однако со временем все изменилось. Я вдруг почувствовала, что меня перестали внимательно слушать и уважать. Сплошная критика и недоверие со стороны учеников и их родителей. Дело не во мне одной, общество ополчилось на школьных учителей. Газеты постоянно обвиняли нас в лени, ипохондрии, паразитизме. Видите ли, внешний долг страны увеличился именно из-за нас. Мы растим поколения невежд и ничтожеств.

Эти зловредные рассуждения отравили сознание подростков. Отныне учитель им не указ. В пригородах участились чудовищные случаи нападений на преподавателей, начался откровенный террор.

Даже мой муж, когда я один-единственный раз пожаловалась на то, что в школе дела идут все хуже, не посочувствовал мне. Напротив, заявил с апломбом, что я справедливо наказана за отсутствие инициативы и честолюбия!

— Ты давно бы преподавала в университете, если бы приложила немного усилий и прошла по конкурсу. Но мадам плывет по течению! Учит жалких сопляков. Что ж, пришла пора нести ответственность за свой выбор.

Все, сдаюсь, мой профессиональный я-образ никуда не годится. По чести сказать, не только шайка Зебрански довела меня до отчаяния. Я в полном одиночестве вовсе не по вине этих мерзавцев. Они всего лишь сорняки, которые буйно разрослись на куче навоза посреди пустыря.

— Мадам Ламбер, непременно зайдите ко мне после урока, — послышался у меня за спиной голос завуча, когда я открывала застекленную дверь, собираясь подняться в класс.

Я обернулась, хотела подойти к нему, но он махнул рукой: «Не сейчас, поговорим позже, вам нельзя опаздывать!»

На лестничной площадке меня поджидал, скрестив руки на груди, ликующий Зебрански. Не знаю, что на меня нашло. Приступ ярости, неуправляемый гнев, помрачение рассудка, аффект, амок. Все ясно, это он, гаденыш, пожаловался родителям, что мы и трети программы не прошли, а скоро выпускные — так никто не получит аттестат… Начнутся проверки, скандалы, он потребует «ради своих товарищей», чтобы меня заменили кем-нибудь другим… Давно грозился, и вот… Что, Зебрански, задумал сместить меня, выкинуть, отправить к малышам-шестиклассникам?!

Я приблизилась к нему, и моя рука непроизвольно взвилась и отвесила ему пощечину… ПОЩЕЧИНУ! Вместившую сотни тех, что я не решалась дать ему долго-долго… Он покатился с криком по лестнице вниз, ударяясь о ступени то головой с торчащей белесой челкой, но острыми тощими коленками, беспомощный, будто кукла. Прямо под ноги подоспевшему завучу.

Перепуганный Виншон опустился на колени рядом с ним, принялся гладить бедняжку по голове, расспрашивать с тревогой, где у него болит. Весь класс бросился к поверженному вожаку, вопя: «Люк! Ты как, Люк? Ты жив?»

Я видела все это будто в замедленной съемке сквозь задымление. Глава педсовета вышел из учительской, взял меня под руку: «Что ты наделала, Мариэтта, что с тобой?! Ступай ко мне в кабинет, не стой тут, пошли быстрей!»

Я безвольно следовала за ним, думая об одном и том же, по кругу: «Что я скажу теперь мужу, детям? А вдруг Зебрански искалечен? Нет, я не виновата, пусть все узнают, это вышло случайно, непреднамеренно… Я не хотела причинить ему вред… Я столько времени сдерживалась… Все вышло из-под контроля… Котел взорвался!»

Я просто попыталась покончить с пыткой, разорвать этот круг…

В конце концов, я ведь тоже живой человек…

Милли

Я мгновенно потеряла сознание. Провалилась в темноту. Будто кто-то, выходя из комнаты, выключил свет. Потом вдалеке послышались невнятные голоса, дребезжание. Я почувствовала тряску, покачивание. К лицу приблизилось что-то горячее. Я отпрянула. Захотелось спрятаться, нырнуть обратно в темноту, в сон. Плыть бездумно по течению времени, раствориться. Мысли путались. Я не понимала, где я, как долго, что происходит вокруг. Осязание и обоняние мне изменили. Белые вспышки, черные тени — зебра… Серые сумерки, отяжелевшие веки. Как хорошо лежать без движения, ничего не слышать, ничего не чувствовать, ничего не понимать, ничего не желать, ни о чем не заботиться, не суетиться. Оцепенеть, онеметь.

Долго или коротко это длилось, не знаю. Туман понемногу рассеялся, так рассвет разгоняет мрак. Назойливые резкие звуки лезли в уши. Чья-то рука прощупала мне пульс, затем отпустила запястье. Я разобрала слова в неясном бормотанье. Не было сил открыть глаза.

— Мадемуазель, вы меня слышите? — повторял женский голос. — Все позади, все в порядке, очнитесь. Вы меня слышите? Отвечайте! Очнитесь, не сдавайтесь, ну же, вот так, вот так, уже лучше! — Незнакомка не отставала, хлопала меня по щекам, теребила.

Холодный воздух в лицо. Пощечина. Металлическое позвякивание.