Мастерская для Сикейроса

У него поразительная способность говорить резкости или, вернее, высвечивать в любом деле такие стороны, о которых остальные предпочитают молчать. Признаки феномена разума — наше общее больное место, идефикс. Это по существу. А эмоции… Если честно, то насчет «махровости» я немного преувеличил. Все трое — мировые ребята. В душе я считаю их лучшим экипажем из тех, что ходят на космоботах поисковой группы «Разум». Когда-то наша группа называлась «Контакт». Шли годы. Контактов все не было и не было, и даже самые пылкие романтики наконец поняли: главное — отыскать мыслящих. Или хотя бы какие-то следы их существования. Пока этого не случилось, о контактах смешно даже говорить. Все равно что делить еще не испеченный пирог. Что касается ребят, то волей-неволей каждый из них примкнул к сторонникам какой-нибудь популярной теории о том, каким образом разум может заявить о себе, оставить эти злополучные, неуловимые «следы». Ребята носятся со своими теориями, часто до одури спорят. Кстати, прозвища, которые выдумала Рая, говорят о них больше, чем нейтральные имена. Им даже самим они нравятся.

Более или менее самостоятельной мне кажется теория самого тихого из нас — Аналитика. Он предложил модель трех миров — без органической жизни, с жизнью, но без разума, и разумный мир (по его мнению, мыслящие существа, хотят они этого или нет, обязательно вносят в природу пусть малозаметные, но глобальные изменения) — и пытался установить корреляционные связи своих моделей с реальными мирами. Трогай-Трогай, этот строгий эмпирик, верил не в теории, а в старую, обнадеживающую поговорку: «Кто ищет, тот всегда найдет». Правда, он еще добавляет: «нечто вещественное». Символист, естественно, выявлял во всем малейшие следы рациональности и целесообразности. Его блестящий ум систематика и математика-аксиоматиста обладал редкой интуицией. «Язык математики универсален, — любил он повторять. — Символы могут быть разные, а смысл один. Ищите смысл». Как я уже говорил, ребята часто спорили. И все они пытались обратить меня, зеленого практиканта, в свою веру. Но в каждой из них меня что-нибудь не устраивало — неопределенность модели трех миров Аналитика, фатализм Трогай-Трогай и бездуховность теории Символиста.

Да, я забыл представиться. Зовут меня Сергей Трошин, прозвище — Нигилист. Окрестили меня ребята так, наверное, в отместку за критику их доктрин.

— Пойдем, — говорит Рая. — Я устала от разговоров.

Мы поднимаемся на смотровую палубу, и я в который раз пытаюсь уловить «чудное мгновение». Меняю фломастеры и карандаши, хватаюсь за пастели. И рву, рву наброски. Рая никудышный натурщик. Ее летучее родниковое лицо очень изменчиво. Отблески чувств и перемены настроения вспыхивают и гаснут на нем неожиданно и празднично, словно фейерверки.

— Ты никудышный художник, — заявляет через полчаса Рая. — Расскажи лучше о Сикейросе. Ведь стереокопии в твоей каюте — это его росписи?

— Его. — Я помолчал, представив могучий и властный полет красок Сикейроса.

— Я мало о нем знаю, — настаивала Рая. — Один из первых мастеров монументального искусства. Кажется, итальянец. Двадцатый век. Да?

— Мексиканец. Он был внуком солдата и поэта. Вся судьба его — это движение и рост. Давид Альфаро стал солдатом революционной армии. Потом капитаном. А в Испании он уже полковник, командир интербригады.

— Это биография военного, а не художника, — задумчиво заметила Рая.

— У него было словно несколько жизней. Его сердце рвалось к свободе, но в тридцать с лишним лет он был брошен в тюрьму как коммунист. Потом ссылка в Таско. Там, бродя среди скал, на их отрогах Давид впервые увидел и запомнил на всю жизнь алые цветы с чудным названием «сангре ди торос» — «кровь быка». В этих горах за год он написал более сотни полотен. Когда он снова оказался в темнице, уже стариком, тысячи квадратных метров его росписей и панно оставались на свободе. Нет, недаром он всегда особенно любил два цвета — насыщенный красный и черный…

По кораблю разносится звон. Он означает, что через полчаса наш космобот вынырнет возле планеты, где погиб Канов и откуда долетели к Земле обрывки фраз, взбудоражившие весь мир.

Мы возвращаемся в рубку.

«Вот мы спорим, говорим обо всем на свете, — думаю я, — а сами живем одним вопросом: что видел, что узнал Канов? И узнал ли? Ведь не исключено, что слова его — чистейший бред, предсмертное наваждение. Узнал ли?. Предположения, догадки… Они буквально терзают нас. Впервые появился шанс. Надежда на встречу…»

— Сережа, — обращается ко мне Аналитик, — включи, пожалуйста, еще раз запись.

Сначала тишина и шорохи. Кажется, даже представляешь, с каким трудом пробиваются сигналы сквозь бездны пространства. Затем идет возбужденная скороговорка Канова:

— «…Я видел Разум. Я вижу их, но не могу поверить! Они такие же, как мы. Они… прекрасны, — казалось, Канов не находил слов. Вдруг его голос дрогнул. — Господи, какая нелепость… кажется, разгерметизация… Астероид. Я все забыл, не успел увернуться… Я засмотрелся… Но я видел!..»

Несколько минут мы лежим в инерционных креслах и молчим.