Мать

— Священник обязан ко всему привыкать. — И, продолжая укладывать вещи, добавил как бы про себя: — Наверное, он сердится на меня, потому что, как он сказал, я был рассеян. А я вовсе не был рассеян, поверьте мне, не был. Я только смотрел на стариков, и мне было смешно, потому что они ни капельки не понимали проповедника. Слушали открыв рот, но ничего не понимали. Готов поспорить, что старый Марко Паницца и в самом деле поверил, что должен каждый день мыть лицо, это он-то, который моется только на пасху да на рождество. Вот увидите, увидите, теперь они все толпой будут каждый день ходить в церковь, потому что он заверил, что тогда исчезнет нищета.

Она стояла недвижно, сложив руки под передником.

— Не станет нищеты духовной, — поправила она, чтоб показать, что она-то во всяком случае все поняла, но Антиоко все равно посмотрел на нее точно так же, как смотрел на стариков, — ему было очень смешно. Потому что ведь ясно как божий день, что никто не в состоянии понять все эти проповеди так же хорошо, как понимал их он, выучивший наизусть четыре Евангелия и мечтавший стать священником, что не мешало ему быть хитрым и любопытным, как все мальчишки.

Когда мать священника ушла, он, наведя порядок в ризнице, запер ее и прошел через маленький церковный садик, заросший розмарином, пустынный, словно кладбище. Но он не поспешил домой, к матери в остерию, что на площади на углу, а побежал в церковную пристройку, чтобы узнать про Царя Никодемо. Была у него и другая причина спешить туда.

— Ваш сын сердился на меня за то, что я был рассеян, — озабоченно повторил он, пока мать священника хлопотала, готовя завтрак для своего Пауло. — Может, он теперь не захочет, чтобы я был у него пономарем. Может, захочет, чтобы это делал Иларио Паницца. Но Иларио даже читать не умеет, а я научился хорошо читать даже по-латыни. И потом Иларио такой грязный. Как вы думаете? Он прогонит меня?

— Он хочет только, чтобы ты был внимателен, и больше ничего. В церкви нельзя смеяться, — сказала она строго и твердо.

— Он был очень сердит. Наверное, этой ночью он не спал из-за ветра. Слышали, какой был ветер?

Она не ответила. Прошла в столовую и поставила на стол столько хлеба и столько печенья, что хватило бы на двенадцать апостолов. Наверное, ее Пауло ни к чему не притронется, но когда она хлопотала, готовя для него завтрак, будто он вернется домой веселый и голодный, как пастух с гор, ей делалось немного легче и не так мучила совесть.

А совесть мучила ее все больше и больше. И даже слова мальчика: «Наверное, этой ночью он не спал, поэтому так сердится» — усиливали ее тревогу.

И она ходила взад и вперед, и ее тяжелые шаги гулко отдавались в тихих комнатах. Она чувствовала, что, хотя внешне как будто все было кончено, на самом деле все только начиналось. Она хорошо поняла его слова, произнесенные с алтаря: нужно вставать чуть свет, мыться и идти своим путем. Идти и идти. И она ходила взад и вперед, туда-сюда, туда-сюда, обманывая себя, будто и вправду куда-то движется. Привела в порядок его комнату. Но зеркало и запах, несмотря на убеждение, что все уже кончено, по-прежнему сердили и тревожили ее.

Фигура Пауло, бледного и вытянувшегося, словно труп, чудилась ей в проклятом зеркале, мерещилась в сутане, висевшей на стене, виделась бездыханно распростертой на постели.

И тяжесть легла у нее на сердце, словно и внутри у нее что-то окаменело и мешало свободно дышать.

Меняя наволочку на подушке, снимая ту, что пропиталась потом ее Пауло, когда он в страхе метался ночью на постели, она впервые в жизни задумалась: «Но почему священники не могут жениться?»

И еще подумала, что Аньезе богата, что у нее большой дом, и сады, и угодья.

Ей сразу же показалось, будто она совершает ужасный грех, думая об этом. Она оставила наволочку и вернулась в свою комнату.

Идти и идти. Она шла с самого рассвета и все еще была в самом начале пути. Выходит, сколько ни идешь, возвращаешься все туда же. Она опять спустилась вниз и села у камина, рядом с Антиоко, который решил не трогаться с места и ждать, пусть даже целый день, лишь бы увидеть своего наставника и помириться с ним.

Сидя недвижно, подогнув колени и обхватив их руками, он сказал не без легкого упрека:

— Вам надо было принести ему кофе в церковь, как вы делаете, когда он исповедует женщин. А то ведь он голодный ходит!

— Кто знал, что его срочно вызовут. Наверное, старик умирает.

— Нет, не думаю. Это внуки хотят его смерти, потому что у него есть деньги. Я знаю старика, видел его однажды, когда поднимался с отцом на плоскогорье. Он сидел на солнцепеке посреди камней, с ним были собака и ручной орел, а вокруг — много убитых зверей. Бог такое не велит делать.

— А что же он велит?

— Бог велит жить вместе с людьми, обрабатывать землю, не прятать деньги, а отдавать их бедным.

Он говорил, словно маленький взрослый человек, маленький пономарь, и мать священника растрогалась.