Мать

В понедельник Пекка ушел из дому до восхода солнца, и никто даже не спросил его, куда он уходит. Так надоел он всем своим сиденьем дома, и так уверены были все в бесплодности его ухода. Никому не был он нужен дома и менее всего измученной и постаревшей Хенни. И себе тоже он не был нужен. Он мог пригодиться в жизни только для одного очень короткого дела. Это дело он уже совершал сотни раз в мыслях и даже во сне. И только ради этого дела он еще тянул свое существование на земле, твердо зная, что после этого дела оно сразу пресечется, чему он был заранее рад. Так надоела ему эта канитель, которая по вине рюсси выпала ему на долю вместо жизни. Все же он постоял немного среди поля лицом к дому, куда ему, быть может, не суждено было больше возвращаться, а затем выбрался на дорогу.

К воротам завода он пришел вовремя. Там его уже поджидали. И далее все в жизни Пекки завертелось так быстро, как не вертелось даже на войне. Его торопили. Его привезли в Хельсинки и одели в новый костюм. Его обули в новые ботинки. Его снабдили свежим бельем, запасными рубашками, платками, галстуками, чемоданом и посадили в русский вагон.

Все это, конечно, исходило от железного парня. Он сам был тут в числе двенадцати человек, едущих в Россию. И, чувствуя к нему признательность, Пекка сказал про него веселому Тойво Вихури:

— Какой-то он весь вроде как железный.

— А как же! — ответил Тойво. — В такой стране, как наша, коммунисту приходится быть железным, иначе съедят и не подавятся.

— Коммунисту? — сказал Пекка.

— Да. А что тебя удивляет?

— Нет. Ладно. Все равно. Мне нужно узнать, как сказать по-русски: «На! Получай!»

— А зачем тебе это?

— Так… Просто так. Хотелось узнать — и все.

— Спроси у того пожилого человека. Он скажет.

Пекка спросил, и пожилой человек произнес нужное ему по-русски. Эти слова Пекка повторял про себя весь вечер, пока не заснул. И, просыпаясь ночью, он опять повторял их шепотом и мысленно представлял себе, как он одновременно выхватывает нож и ударяет что есть силы. Сперва он дает ему письмо с куском гимнастерки, чтобы напомнить встречу в малиннике, а потом говорит: «На, получай!» И бьет изо всей силы, не задумываясь. Главное — напомнить ему, за что он получает наказание. Чтобы он знал, чтобы почувствовал.

Конечно, все вокруг будет отвлекать его, Пекку, от этого намерения: и свои спутники, и новый серый костюм, так шикарно на нем сидящий, и все эти удобства и сытость, пришедшие к нему так неожиданно, неведомо откуда, и вид русской страны, по которой они поедут. Но все это случайно и непрочно и минует, как пришло. Его дело— воспользоваться этим случайным, чтобы совершить единственное и главное, что осталось ему в жизни. Надо только это держать в голове, выношенное за десять лет. А остальное пусть идет мимо, Оно не его касается.

В Ленинграде он сказал, что ему хотелось бы побывать в колхозе «Луч», Еловецкого района. Зачем побывать? А затем, чтобы повидать одного русского, с которым он когда-то встречался. Финны, мечтавшие о Кавказе, выразили недовольство его желанием. Но русские считали себя обязанными исполнять желание каждого. На всякий случай они навели справку и выяснили, что человек, названный Пеккой, действительно проживал в колхозе «Луч». Только относился теперь этот колхоз к Новгородской области, а не к Ленинградской.

Радость и злость шевельнулись одновременно в сердце Пекки, когда он узнал, что русский жив. Злость оттого, что он, русский, убивший Пекку, спокойно продолжал жить на земле, даже не помня причиненного зла, и радость оттого, что он, Пекка, шел наконец воздать ему за это после десяти лет зубовного скрежета.

Зная, чем закончится эта встреча, он вызвался съездить в колхоз один. Однако Тойво Вихури уже с самого начала возымел намерение присматривать за ним на всякий случай, чтобы потом не пришлось раскаиваться всей делегации, и поехал в колхоз вместе с ним.

Но даже и Тойво не успел вмешаться — так быстро это все совершилось. Пекка слишком хорошо приготовился к тому, что вызревало в нем десять лет изо дня в день, из ночи в ночь, и теперь двигался к этому подобно снаряду, вытолкнутому зарядом из орудия. Глаза его, как и у Тойво, с готовностью озирали окружающие их русские просторы, но мысли видели только одно то, что уже было неотвратимо, как судьба. Приветливые улыбки русских будили в его сердце что-то новое, но он подавлял это, чтобы оно не помешало ему совершить неизбежное, ради чего он пока еще жил.

Только один вопрос он задал русской переводчице и то в самом конце их пути, когда они уже вышли из машины, доставившей их от станции к месту назначения. Он спросил, не ошиблась ли госпожа переводчица, привезя их в это новое, богатое селенье вместо сожженного дотла. Но она ответила, что не ошиблась, и указала ему на новый дом с высокой крышей и шестью окнами, окруженный молодыми березками:

— Сюда, пожалуйста. Он дома.