Постепенно мать стала отмирать по всей поверхности тела. Ее исхудалое существо становилось все суше и короче. И очень скоро, даже раньше, чем это могло случиться в иное время, мать стала почти незаметна на большом, продавленном почти до полу пружинном матраце. Мать не желала, чтобы ее торопили, она мечтала умереть спокойно, когда ей захочется.
Она родила ее — такую долгожданную, красивую девочку, но природа поднатужившись, остановилась, не свершив того естества, что не должно обойти ни одну женщину. Мать видела, как дочь плакала по ночам, уткнувшись лицом к догорающей печурке, возле которой сушилась постирушка. Не случилось счастья для дочери её. И теперь её кровиночка кляла свою мать, мстила за то, в чем мать в ответе быть не могла. Следы этой ненависти: большие и малые ссадины, забытые и алые, еще не успевшие сбросить боль, мать уже перестала ощущать. Дочь с силой что-то совала в уже ничего не принимавший рот матери, злобно кричала в уже ничего не слышавшие уши, дергала и таскала мать, словно куклу.
Безумна ли была дочь? Пожалуй — нет. Трагично погиб ее друг. Он ушел, оставив ей надежду на половинчатое счастье, но и оно не свершилось. Девушка не осмелилась оставить ребенка. Её страшила народная молва, беспощадная, жестокая, но еще более невыносимым казалось ей: обречённо нести на себе несмываемое клеймо «соломенной» вдовы.
Дочь очень талантливо умела громоздить ненависть и упреки к себе, до предела задавившие её сердце. С некоторых пор она не открывала рта для каких-либо слов, будто навсегда отреклась от своей досадной, волокущей судьбы. Совсем еще молодая женщина более всего страдала, что не могла опередить мать, собирающуюся умереть в совсем непредусмотренный срок. Она не любила светлый день, уже давно не смотрелась в зеркало, мутная, скучная зимняя ночь была для нее тем обиталищем, где еще можно предаться иллюзиям несостоявшимся, или угасшим на полпути и была лишь мечта, чтобы длилась ночь.