Мать едет женить сына

Ребёнок стал есть, но сам Симон не мог, не елось, не глоталось, нет, не мог. Дышать было трудно, и горло как бы сдавило. Когда Арменаку было столько, сколько Серо сейчас, вопрос однажды встал очень серьёзно. Он косил траву, Арменак воду подносил, сено подбирал, помогал, словом, и вдруг само собой сказалось, потому что сдерживаться уже не было никаких сил: «Ты большой мальчик, Армен, — сказал он, — положение моё очень трудное, хочу мать твою прогнать, что скажешь?» Армен сказал — да. Потом сказал — нет. Потом пошёл, принёс воды и снова сказал — да. Потом сказал: «А не жалко разве будет, что она станет без нас делать?» Домой они в тот день пришли поздно вечером, почти что ночью, и как назло — она ждала их, добрая и тихая, а на столе цыплёнок был, лоби, мёд и чай, и она сидела и ждала их. И такая вся была женщина, такая вся — мать… Она загнала их в корыто, хорошенько выкупала обоих, уложила в постель, укрыла тепло-тепло, прикрутила огонь в лампе, а сама долго ещё стирала во дворе. На следующий день Симон опять взял Армена в поле, хотя ребёнок хныкал, никак не мог проснуться. Но Симон не хотел оставлять его наедине с матерью, потому что они бы непременно разговорились и ребёнок бы рассказал про вчерашний разговор.

— Сколько было в банке, столько и взял, — сказал Симон. — Дай поесть спокойно.

— Ешь, — сказала она, — курица ещё есть. А сколько я должна была с собой взять, сколько мне не хватает?

— Трёхсот.

— Трёх тысяч, значит?

— Трёх тысяч.

— А ты не можешь у Сако долг свой спросить?

— Сако в горах, да и должен он всего шестьдесят рублей.

— Шестьсот?

— Шесть сот.

«Шесть да три», — посчитала она в уме.

— Сако в горах, но Лусик-то дома. И если у неё нету шестисот, то хоть триста найдётся, а другие триста после отдаст.

— Если даже она даст триста рублей, получится семьсот тридцать, разница-то небольшая, не стоит людей тревожить.

«Семь да три», — посчитала она.

— Как же это так, ну и что ж, что я неграмотная, зачем меня обманывать?

— Кто ж тебя обманывает?

— Семь да три будет десять.

— Сако нам должен шестьдесят рублей, половина шестидесяти будет тридцать, а я из банка взял семьсот рублей, семьсот да тридцать — это тебе семьсот тридцать рублей.

— Серо, я тебе сейчас бумагу с карандашом принесу, подсчитай мне.

С ложкой на весу Симон так и замер на месте, так и застыл.

— Сейчас курицу дам, — сказала она. — В арифметике я всегда была глупая, сам знаешь.

— Старые и новые деньги путаешь, — сказал Симон.

— Что бы то ни было, хороший повод попросить долг.

— Сейчас у них нету, овец продадут, тогда и нам вернут.

— Наши овцы нестриженые остались.

— Сегодня постригу.

— А если, — сказала Агун, — если он поедет в Кировакан и продаст там своих овец, он разве эти деньги привезёт домой? Ты бы привёз?

— А почему это, интересно, не привёз?

— А потому, что он на эти деньги, Симон милый, ума себе немножко купит, да ситцу, да ботинок.

— И то верно, — сказал Симон.

— И мы свой должок так и не получим. И что же мы тогда будем делать?

— Не знаю. Сейчас у них нету.

— Уф! К цветущему дереву подойдёшь — засохнет.

Ребёнок поднял голову — ложка замерла в руках отца — сейчас тарелка его будет отодвинута и с силой хлопнет дверь, а мать скажет «это вы можете». Резко повернувшись к матери, приготовившись швырнуть тарелку оземь, ребёнок показал ей подбородком на дверь: «Быстро!»

— Не буду больше, ладно, — присмирела она. — Вашего честного, справедливого отца так всегда и защищайте. — И, сложив руки на груди, она вся сжалась, стала маленькая, с горсточку, угнетённая, послушная, безответная раба. Гату испекла, курицу выпотрошила — сварила литр по литру, молоко экономила — овечьего сыру изготовила, правдами и неправдами в магазине муку высшего сорта выцарапала, чтобы хлеб у этих вкусный был, а кто спасибо сказал, кто спросил: «Агун, а сама-то ты что ела?» Шестьсот, триста, четыреста, десятка, пятёрка, двадцать рублей, двадцать пять — все долги его она собирает, а кто слово доброе сказал? Наоборот. «Мужу житья не даёшь, извела человека». Извела? А вы придите, побудьте на моём месте, посмотрим, как запоёте. Сирота, беспомощная, неграмотная, неумелая — тут корова, там свинья, тут стирка, там обед, да ещё собаке похлёбку сготовь, да ещё и между делом четыре ковра сотки — «линия кривая у тебя, Агун». Она заплакала и, чтобы не портить им аппетита своими слёзами, — как же, они ведь чувствительные все, — она повернулась и, ещё больше сжавшись, став невидимкой почти, вышла из комнаты. Но чтобы работнички её накушались и были довольны, она поставила на стол курицу. И вышла за дверь. Как служанка, как раба, которая привыкла накрывать полный стол и убирать пустой.

— Она твоя мать, — сказал Симон, — в другой раз так с ней не обращайся.

— А тебе она жена, часу без ругани не можете прожить.

— Она права была.

— Права, права, только и знает ругается.

— Ешь. И слушайся её, она всегда права.

— А ты бы на лошади в Овит поехал, она потому разозлилась.

— Я думал, машина обратная будет, скорее вернусь.

— Ножку не хочу.

— Белое хочешь мясо?

— И белое не хочу, в зубах застревает.

— А ты не жуй.