Мать и сын

Мой взгляд обежал зальчик до самого конца и затем, устремившись вверх, уперся в стоявший на хорах или в проходе выкрашенный в золотую, голубую и розовую краску небольшой орган, изукрашенный кустарной деревянной резьбой. Неф церковки был залит дневным светом из единственного большого чердачного окна, но сам орган и пространство вокруг него были освещены гораздо меньше. И все же я, пристально вглядевшись, рассмотрел справа от органа некую согбенную фигуру. Это был стоявший ко мне спиной юноша или молодой человек в ярко-зеленой рубахе или ветровке и светлосерых брюках, которые явно — насколько позволяло мне рассмотреть скудное освещение, — натягивались на его ягодицах и бедрах. Теперь я также смог разглядеть, почему он стоял, слегка согнувшись: из боковой стороны органа торчала длинная палка или прут, и юноша принялся раскачивать ее вверх-вниз: должно быть, это была педаль мехов, снабжавших орган воздухом. Некто, скрытый за инструментом, — мне его видно не было, но сам он мог обозревать церковный зал в зеркало, большой скобой укрепленное к углу органа, и таким образом следить за действиями и указаниями священнослужителя, — наугад извлек из органа несколько тонов, проверяя регистры. Позади органа — подозреваю, над партитурой и клавишами, — горел искусственный свет, и при каждом движении юноши пучок этого света, отражаясь в зеркале, скользил по его голове и плечам, чуть-чуть высветляя едва видимые мне левое ухо и крошечный кусочек левой щеки. Расстояние было чересчур велико, к тому же из-за раздражающего, обильного дневного света в центре церковного зальчика полагаться на достоверность увиденного было нельзя, но тем отчетливее фантазия моя дополняла то, в чем не могла удостовериться плоть: мальчику было, воображал я, лет 18–19, звали его Себастьян или Баттист, и у него было бледное, худощавое, девическое лицо, правда, при этом не по-женски крупный рот.

Качательные движения рук и плеч и пружинящий ритм его поднимавшихся и опускавшихся бедер и коленей не могли не навести меня на весьма определенную, сравнительную мысль: не с большим ли бы удовольствием он, вместо того, чтобы насасывать воздух в безжизненную штуковину, дал отсосать у себя живому существу? Это была, пожалуй, уж очень непосредственная, прямолинейная, грубоватая мысль, и кроме того, я задумался, была ли эта картина чистым отражением другой, ее диапозитивом или негативом, или там еще скрывался эллиптический недочет. У меня не было времени разгадать эту филологическую загадку, поскольку представление началось. Перед алтарем появился священник, ректор Ламберт С., человек среднего возраста и крепкого сложения, облаченный в весьма тщательно сработанное и, возможно, более традиционное одеяние, нежели то, в которое обычно облачается католический священнослужитель. Он простер руки и прочел благословение на латыни. У него был глубокий голос, в котором, однако, определенные тона имели хриплый и шершавый оттенок. Я попытался оценить его по внешнему облику. У него было открытое, честное лицо, которому, — хотя оно и впрямь положительно отражало его серьезность и почтение к религиозному культу, — не было присуще удушливое выражение человека, имеющего проблемы в нужнике, что замечено за довольно многими служителями культа. Он подходил к делу серьезно, но не особо выкладывался, такое у меня сложилось впечатление, и я решил не отказываться от беседы с ним: может, звезд с неба он и не хватал, но педантом определенно не был и, не исключено, не был человеком с иллюзиями или с двойным дном.

Служба шла, а я продолжал размышлять о церкви и о вере. Если мне все это казалось прекрасным, если меня это трогало, и если это, очевидно, так или иначе теснейшим образом касалось меня, — что меня удерживало? Меня же не обезглавят и не кастрируют, и моя жизнь, мои чувства и идеи не будут принижены и попраны Церковью так, как в той церкви, с которой я распрощался, которая пыталась уничтожить каждую жизнь, каждое чувство, каждую личную совесть и каждую чистую мысль?

Из одной церкви в другую… Да, в этом определенно виделась некая беспощадная закономерность. Но не лучше ли было бы мне смириться? И, если проследить и сравнить, в моем случае это явно было улучшением и прогрессом. Это было прекрасно, и в чем-то тут содержалась определенная истина; то, прежнее, было безобразно, и в нем не было ни единого слова правды… В собрании сием изъяснялись на латыни, которая почти для всех, и уж точно для этого беспечного артистического народца, была языком условным, однако несказанному в высшей степени приличествует тайный язык. И сколько глубины и сознания, если это представление Величайшего Спектакля всех времен, Вечную Драму Божественной Смерти, сравнить с параноидальным ревом хитрожопой лиловой рожи, Пауля де Гроота[45], призывавшего пролетариев всех стран к неутомимой, единогласной и беспощадной классовой борьбе, «плечом к плечу», разумеется. Одно было тайным языком, другое — вообще языком не было.